Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

– Свет, – читает он, позволяя символам на стене рассказать ему, чем они хотят быть, что они хотят значить. – Это свет в темноте, свет, определяемый собственным отсутствием и по определению становящийся тьмой; вес, масса, окончание пустоты…

Он читает, и здание содрогается, становясь эпицентром собственного бесконечного землетрясения. Стены светятся золотом, а небо наливается пылающим ртутным блеском, и маяк вырастает все выше, и выше, и выше, до самых небес, в бескрайнее небо.

Посмотрите.

Посмотрите.

Посмотрите на мальчика из Кембриджа, штат Массачусетс, всегда слишком тощего, уже настолько уставшего, что он едва может двигаться. Он не пострадал в схватке, но это неважно; он все равно ранен. Он держит тело сестры, и если она и жива, то едва-едва, от смерти ее отделяет тончайшая грань. Его одежда пропитана ее кровью. Его руки болят от осколков и от собственной неподвижности, ведь, может быть, пара движений, и он мог бы спасти ее, а тем самым спасти и себя.

Посмотрите на девочку из Пало-Альто, штат Калифорния, настолько неподвижную, что сразу ясно, как она близка к переходу от человека к воспоминанию о нем. Она смята и отброшена в сторону, измученная собственными попытками стать чем-то большим, чем просто следствием. Рана на плече покрылась корочкой и больше не кровоточит. Но это неважно. Ущерба было более чем достаточно, чтобы подвести ее к самому краю и за край, к тому, что ждет по ту сторону. Она готова вернуться в Под-и-Над кладбищенской тропой. Она знает, что, когда уйдет, уйдет не одна.

Роджер все читает и читает, рассказывая историю надписей на стене, и это само по себе восходит к рождению человечества, к обезьяне, которая начала рассказывать истории, к огню, горящему во тьме: человечество всегда стремилось интерпретировать знаки вокруг себя. Он смотрит на математические выкладки сестры, зная, что они описывают вселенную, и описывает то, что видит, все более величественными словами, чувствуя, как ее тело стынет в его руках, наблюдая, как черных точек у краев зрения становится все больше, как они с каждым разом стирают очередной кусочек мира.

Теперь уже слишком поздно для перезагрузки. Если он позовет, она не сможет его услышать.

Слишком поздно возвращаться и делать новую попытку. Впервые их история заканчивается.

– …И их звали Роджер и Доджер, потому что их назвали люди, которых нельзя было и близко подпускать к детям, – читает (описывает) он и крепче прижимает ее к своей груди, как если бы он мог наполнить ее вены собственной кровью и заставить свое сердце биться за них двоих. – Они росли немного странными и немного удивительными, и они находили и теряли друг друга снова и снова. Но на этот раз, когда они нашли друг друга, они вплотную подошли к Невозможному городу. Они прошли невероятную дорогу до самого конца, и девочка записала все, что знала о вселенной, а мальчик прочитал все это вслух, и все было в порядке. Все было хорошо. Они смогли быть вместе.

Он останавливается. Выжидающе смотрит на Доджер. Она не двигается.

– Додж, давай. Я прочитал твое уравнение.

Она не двигается.

– Давай же.

Он тормошит ее, но она все равно не двигается. Отчаявшись, он приглядывается к стене – вдруг он что-нибудь (что угодно) пропустил, чего-нибудь не заметил.

Рядом с последним числом – отпечаток большого пальца. В подходящих обстоятельствах его можно было бы принять за звездочку. Наверное, она оставила его перед тем, как упасть. Тогда он берет Доджер за руку, крепко-крепко, и читает окончание истории:

– И оба они выжили.

Доджер открывает глаза.

Морская пена

Лента времени: 10:32 PDT, 17 июня 2016 года (и)

Часом позже они покидают угасающий призрак купален Сатро; Доджер идет, опираясь на локоть брата. Глаза у нее закрыты – сейчас оба смотрят на мир его глазами. Им больше не нужно тянуться друг к другу, чтобы установить связь: достаточно просто закрыть глаза. Сейчас они не могут остаться наедине с собой: стоит только моргнуть, и другой уже здесь. Их не разделить, и одиночество им больше не грозит. Как и уединение. Но они подумают об этом позже, когда Доджер оправится, а Роджер придет в себя, – сейчас он слишком ошеломлен тем, как мир говорит с ним.

Они оба считали, что Роджер связан с языком, а Доджер – с математикой. Так было раньше. До того, как небо превратилось в ртуть, до того, как мир затрещал по швам, раскрылся и показал им свои тайны. Когда глаза открыты у Роджера, у всего есть имя, и он практически может видеть историю мира, разлитую в воздухе. Когда он закрывает глаза, а Доджер открывает свои, все вокруг – числа, окруженные надежным исчислением углов и площадей. К этому тоже нужно будет привыкнуть. Над этим нужно будет поработать.

Купальни за ними исчезают окончательно, возвращаясь к прежнему состоянию, в каком они пребывали последние десятилетия. Доджер, улыбаясь, опускает голову на плечо Роджера.

– Мне здесь понравилось, – говорит она. – Нам нужно сюда переехать.

– Мы не можем жить в гигантской ванной.

– Ну, тогда нужно найти что-нибудь похожее и жить там.

– Что-нибудь несуществующее?

– Что-нибудь, что существовало раньше, но на время перестало.

Роджер кивает.

– Все, что хочешь, Додж. Мы можем найти замок, сгоревший тысячу лет назад, и жить в нем, лишь бы ты была счастлива.

Она приоткрывает глаза и тоже кивает.

– Буду.

– Отлично.

Они направляются к пляжу, обходя коряги и камни, усеявшие берег. Скоро кто-нибудь их заметит и вызовет береговую охрану или что-нибудь в этом роде. Ему почти хочется, чтобы это случилось поскорее. Они замечательно прокатятся на лодке и отвезут Доджер куда-нибудь, где ей окажут помощь. Он уверен, что ее тело обрадуется переливанию крови, и точно знает, что подойдет в качестве донора. Осталось найти кого-нибудь с лишней иглой.

Они идут по берегу, вода заливает их обувь, и отчего-то они совсем не удивляются, когда груда водорослей оказывается телом девушки – этакой Офелией, лежащей среди морской пены.

– Доджер, ты можешь стоять самостоятельно?

– Могу попробовать, – отвечает она и, сделав шаг в сторону, открывает глаза и обхватывает себя за плечи. Она уже выглядит лучше. Щеки у нее чуть порозовели, и, когда он отодвигается, ее не шатает. Она восстанавливает себя: клетки просто делятся одна за другой, биология во многом – те же математические функции. Она поправится.

То же самое нельзя с уверенностью сказать об Эрин. Она бледна, но не той восковой бескровностью, что не так давно демонстрировала Доджер: кожа Эрин – слабого зеленоватого оттенка, как будто она слишком долго пробыла в темницах