Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

– Нет. Держись.

Стены в купальнях не гладкие. Они покрыты тонкой филигранью, рубчиками и выступами – привычная изысканность для бань, предназначенных удивлять и развлекать несметное количество народа. Роджер подпрыгивает и, крепко ухватившись за ближайший выступ на стене, повисает на нем. Детское развлечение – болтаться на пальцах. Были времена, когда он часами мог забавляться таким образом: подпрыгнуть и висеть, пока не устанет, а потом спрыгнуть обратно. На этот раз ему нельзя упасть. Ощущение, что Доджер смотрит его глазами, исчезает.

Вместе с этим ощущением исчезает пол.

Не секция пола, не его кусок или часть – нет. Это потребовало бы слишком тонкой работы. А сейчас не время для тонкостей. Сейчас время грубой силы. Пол исчезает целиком, обнажая далекие бетонные развалины – все, что действительно осталось от купален Сатро, – и холодный жестокий океан, бьющийся о берег. Эрин успевает закричать. Тот, кто ее держит, падает без единого звука. А Ли…

Ли поворачивается и, падая, смотрит на него взглядом, полным яда. Она врезается в волны и исчезает. Они все исчезают. Роджер остается один; он висит на пальцах над далеким каменистым берегом.

– Доджер! – вопит он. Волны с грохотом обрушиваются на берег, охотно поглощая его голос. Это его не останавливает. – Верни пол на место! Их больше нет, ты должна вернуть пол на место!

Ртутное сияние возвращается, отливая робким золотом. Затем золото берет верх над серебром, и пол возвращается, как и в первый раз, постепенно разрастаясь по спирали фрактальным цветком. Затем сияние исчезает, и на его месте возникают бетон, ковер и глубокие колодцы пустых бассейнов.

Роджер осторожно тянет ногу и пробует пол на прочность. Тот выдерживает его вес не хуже, чем можно ожидать от хорошей постройки. Роджер полностью отпускает стену, и пол выдерживает.

Эрин больше нет. Ему должно быть хуже от этой мысли. Он должен чувствовать больше, должен чувствовать хоть что-то. Но он… просто цепенеет, как будто то, что ее нет, – это неизбежное звено в цепочке, печальное, да, и даже душераздирающее, но не более и не менее трагичное, чем все остальное, что с ними случилось. Может быть, он плохой человек. Может быть, он всегда был плохим человеком, просто мир наконец сумел это до него донести. Или, может быть, тяжесть того, что они сделали здесь сегодня, настигнет его однажды ночью где-нибудь через месяц, вырвет его из крепкого сна, и перед глазами встанет выражение покорности на лице той, которую он любил – думал, что любит: с этим выражением она падала навстречу смерти в глубокие беспросветные воды Тихого океана. Но это все в будущем. А будущее – это владения Доджер.

Доджер. Он распахивает глаза и сразу их закрывает.

– Додж?

Ответа нет.

Он вспоминает, что нужно открыть глаза, и срывается на бег.

Помещение, где он оставил свою сестру с ее математикой, превратилось в комнату ужасов. Повсюду кровь. На стенах, на потолке, на полу, там, где никогда не должно быть крови. Это блистательный, яростный красный цвет, такой красный, что режет глаза, как будто выбивает на них татуировки. И посреди всего этого – Доджер.

Она никогда еще не выглядела настолько маленькой и бледной. На фоне всей этой крови кажется невозможным, чтобы она была такой бледной. Она должна быть розовым садом, высыхающим сотнями разных тончайших оттенков красного. Но она – кость, воск и стеатит, она – снег, зубы и гусиные перья. В ее коже вообще нет ни капли цвета. Ее волосы выглядят почти оскорбительно яркими на фоне ее лица.

Роджер бросается к ней. Он знает подходящие слова: обескровливание, кровотечение, гиповолемия, – но он никогда не понимал их так, как сейчас, как реально существующие вещи, коварные, готовые к прыжку, словно ядовитые змеи. Слова могут утешить его. Слова могут быть единственным, что его утешит. Но они не могут сделать мир лучше.

А может быть, и могут. Купальни Сатро все еще окружают его, крепкие и реальные. Он еще жив. Эрин сказала, что, если Доджер умрет, он тоже умрет, и он верит ей, потому что хорошо помнит тот кошмарный день, когда Доджер пыталась покинуть этот мир. На периферии зрения появляются небольшие черные точки – такие же, как тогда, перед припадками, но они пока маленькие, еле заметные. Она уходит. Но еще не ушла. Еще нет.

Он падает на колени рядом с ней. Кровь такая густая, что хлюпает, как джем на тосте, – студенистая, теплая и какая-то непристойная. Он сглатывает подступившую тошноту и берет Доджер на руки. Она такая неподвижная. Такая холодная.

Но стены… Стены исписаны уравнениями. Нет, не уравнениями. Уравнением – одной единой строкой формул и функций, ведущей к неизбежной сумме. Оно прекрасно. Роджер не понимает его, но все же знает, что оно прекрасно. Доджер свела весь мир, происходящее с ними, их самих к одной комнате, заполненной быстрыми мистическими символами, которые для нее всегда были равнозначны реальности.

– Вау, – шепчет он, опуская на нее взгляд. – Ты закончила. Додж, ты закончила. Ты все сделала. Ты закончила. Теперь очнись, ладно? Ты закончила, а значит, ты очнешься, и мы победим.

Она все еще без сознания.

Он слегка тормошит ее. Просто не может удержаться.

– Давай же. Мне нужно, чтобы ты рассказала мне, что все это значит. Мне нужно, чтобы ты прочитала его для меня. Вставай.

Она не двигается, не реагирует, вообще ничего не делает, просто лежит у него на руках и продолжает истекать кровью, с каждой секундой становясь еще холоднее и бледнее. Очевидно, что ей отведено не так много секунд, и, когда она умрет, он тоже умрет. Он должен перезапустить время. Он должен сказать ей, чтобы она вернула их в прошлое. Они могут сделать новый заход, они могут сделать новую попытку, и, может быть, в следующий раз…

Может быть, в следующий раз они снова окажутся ровно в этой точке со всеми призраками прошлого, которые следуют за ними по пятам, и ошибками, совершенными во второй, или сотый, или двухсотый раз. Нет. Он не может. Наверное, было бы правильно это сделать, но он не может.

Доджер досталась математика. Ему – слова. Так это должно было работать, верно? Он снова смотрит на стену: на цифры и символы, которые почти ничего для него не значат, – а затем переводит дыхание. Когда-то они уже так делали. Он знает, что от него требуется. Он знает, каковы могут быть последствия. Но это не значит, что у