Эпифания Длинного Солнца - Джин Родман Вулф

Ликующие вопли прервали его речь на добрых полминуты, а то и более.

– В добавление к сему я… могу я назваться твоим сподвижником, Чистик? Сподвижником, делившим с тобою мытарства и горести?

– Козырный товарищ мой, можете не сомневаться! – во весь голос подтвердил Чистик из первых рядов.

– Благодарю тебя. Осаждаемый, как многим из вас, очевидно известно, лихими невзгодами, всем сердцем тоскующий о благоговейном покое и умиротворении, я вспомнил о сем мантейоне, о собственном мантейоне нашего нового кальда, и решил, что именно здесь, в этих стенах, смогу помолиться в уединении, размышляя о неисповедимых путях богов. Конечно, этого мантейона я никогда прежде не видел, однако многое слышал о нем на протяжении недолгих дней, миновавших с тех пор, как Чистик, мой дорогой друг Молот и…

– Нашел, патера. Вот, – доложил Молот, протянув ему глиняный горшок с рядом отверстий, за которыми тускло, едва-едва мерцали багровые отсветы.

– Чистик, будешь ли ты помогать? Надлежит ли нам исполнить обряд вместе?

– Главное, чтобы прирезал их он!

Казалось, голос кричавшего существует вне телесной оболочки, сам по себе.

– Что ж, так тому и быть. Начнем же, благословясь… однако как быть с литургией? Чистик?..

Чистик поднялся к алтарю.

– Я слов не знаю, патера. Придется тебе…

– Всенепременно. Кстати, если уж Чистик мне помогает, отчего бы не призвать на помощь и моего дражайшего друга Молота? Молот, будь добр, поднеси священный огонь к сему топливу. Итак, раздобыв ключ, я устремился сюда и заперся изнутри, причислив благословенные поскрипывания замка к драгоценнейшим из сокровищ моего духа. Искал я, как уже говорил, покоя, дабы целиком сосредоточиться на молитвах – особенно на молениях об отвращении бедствий. И, обретя, что надеялся обрести, простоял многие часы на коленях, смиреннейше склонившись перед бессмертными богами… кстати, подход сей без оговорок рекомендую всем вам.

Над запаленной Молотом грудой дров поверх алтаря взвился, заплясал язычок пламени.

– Я полагал, что никакие помехи мне не грозят… но тут явились вы, буйная орава, призвавшая меня подняться на сей священный амбион. Сколь же очевидны, сколь недвусмысленны речения богов! На днях Сцилла Сублевиата возвела меня в Пролокуторы, ныне же я предупрежден, что Пролокутору – сиречь мне – настрого заказан путь праведного затворничества, как бы он ни жаждал покоя. Помолитесь же за меня, дети мои, вместе со мною: да не забуду я сего урока вовеки! Чистик, сын мой, нет ли у тебя жертвенного ножа?

Чистик извлек засапожник.

– Вот, патера. Все, что имеется.

– Если так, он вполне подойдет, можно не сомневаться. Давай сюда. Для начала его нужно благословить.

Не успел Наковальня благословить засапожник, осенив клинок знаком сложения, как Молоту пришлось поневоле отпрянуть прочь: пламя на алтаре разгорелось вовсю.

– Отправляя священный обряд обычным порядком, сейчас мне следовало бы спросить дарителей, кого из Девятерых либо иных бессмертных богов они желают почествовать сими превосходными жертвами, однако сегодня…

– Тартара! – заорал кто-то. – Чистик же только о нем и твердит!

– Они ж не черные, – возразил советчику Чистик.

Наковальня торжественно кивнул.

– В сложившихся обстоятельствах сим придется пренебречь. Среди этих животных нет ни белых, ни, как справедливо заметил мой бывший товарищ, черных, и, следовательно, каждое следует поднести в дар всем богам сразу.

Окинув взглядом первую жертву, Наковальня повернулся к Священному Окну, драматически поднял руки, возвысил голос.

– Примите же, о бессмертные боги, в жертву сего прекрасного поросенка! Примите и услышьте наши мольбы, поведайте нам о грядущем. Поведайте, что же нам делать? Любое, пусть самое легковесное, ваше слово для нас… для нас…

На этом он и умолк.

Цветные пятнышки блеклых пастельных тонов, замелькавшие среди серебристой ряби, вполне могли бы оказаться призраками, фантомами, зрительными иллюзиями, порожденными расстройством зрения. Розовые и лазурно-синие кляксы расцвели, чтоб тут же увянуть, уступив место множеству оттенков перламутра и черного дерева.

Замерший возле предназначенного богам поросенка, Чистик выронил нож и пал на колени. На миг ему показалось, будто слева виднеется чье-то лицо. Затем другое лицо, совсем не такое, как первое, мелькнуло справа, а в ушах Чистика зазвучал, загремел голос, какого он в жизни не слыхивал. Исполненный басовитого рева могучих машин, этот голос славил его, требовал отыскать что-то или кого-то. Время от времени (правда, только время от времени) Чистику удавалось, либо казалось, будто удается расслышать знакомое слово: «дух», «авгур», «замысел»…

…А после в мантейоне сделалось тихо.

Наковальня тоже стоял на коленях, сцепив руки перед собой. На лице его застыла гримаса детского изумления.

Поросенок исчез, как не бывало: то ли его втянуло в Окно, то ли он просто, воспользовавшись темнотой, удрал из мантейона и, никем не замеченный, скрылся в студеном сумраке зимнего утра.

Молот замер, вытянувшись в струнку и салютуя Окну вскинутой кверху правой рукой.

После того как голос умолк, а не успевшие обрести форму цветные пятна померкли, тишины мантейона некоторое время (долгое ли, короткое, этого Чистик так и не понял) не нарушало ничто. Прихожане старого мантейона на Солнечной улице словно окаменели, обернулись множеством статуй с вытаращенными в изумлении глазами и отвисшими челюстями… зато какой шум поднялся, стоило им опомниться!

Сидевшие повскакали на ноги, коленопреклоненные, тоже вскочив, заплясали на сиденьях скамей. Одни завыли, словно от нестерпимой боли, другие разразились восторженным визгом. Какая-то женщина в корчах рухнула на пол, забилась, засучила ногами, точно прихлопнутая муха, на губах ее обильно запузырилась слюна пополам с кровью из прокушенного языка, однако на помощь к ней никто не спешил.

– Ушел…

Чистик, не сводя глаз с опустевшего Окна, поднялся на ноги.

– Ушел он, – повысив голос, чтоб Молот услышал его, повторил он. – Нету его тут больше… а это ж он был, верно? Сам Пас…

Стальная рука Молота звонко, точно клинок меча, лязгнула о стальной бок.

– Удалось кому… ты его понял, патера? Похоже, он толковал насчет… насчет…

Какой-то незнакомец, протянув к нему руку, робко, почтительно, будто касаясь Священного Окна, коснулся плаща Чистика.

– Ну я ему вроде бы по сердцу, – не слишком уверенно подытожил Чистик. – Вроде бы по сердцу… если не ошибаюсь.

Никто его не расслышал.

Наковальня, тоже поднявшись на ноги, заковылял к амбиону. Губы его шевелились, слагая звуки в слова, но общий гвалт заглушал их все до единого. Наконец он махнул рукой Молоту, и голос Молота загремел на весь мантейон:

– Тих-ха!!!

– Долг велит мне…

Пустив петуха, Наковальня осекся и звучно откашлялся.

– Долг велит мне изложить речение божества во всеуслышанье.

Возвращение к чему-то наподобие привычной напевной проповеди помогло ему вновь обрести уверенность в себе.

– Истолковав его суть и передав слово в слово адресованные нам наказы.

– Это ж сам Пас был, так?! – выкрикнул некто во втором ряду.

Наковальня кивнул. Круглые щеки его затряслись, точно студень.

– Был. Он. Владыка Пас… Отец Круговорота, Творец и Создатель Богов.

Оговорки ни сам он, ни слушатели не заметили.

– Он говорил со мной, – похвастал Чистику Молот. В голосе солдата слышалась расцветающая,