Бес лести предан - Элиот Лилит

Широким кругом обойдя стражников, он нырнул в самое безопасное место – в гущу толпы. Отсюда было неплохо видно эшафот: король воздел руку и положил ее двойнику на лоб.

«Отдай ему все».

Ослепительно засиял царский огонь. Двойник закричал – это был скрежет изничтожаемых демонов. Контуры фигуры пошли черными волнами.

«Отдайся ему целиком».

Тьма хлынула навстречу свету, но не сплелась с ним, а рассеялась, как утренний туман. Король зарычал от досады, но поделать ничего не мог. То, что секунду назад было красивым юношей, осыпалось пеплом у его сапог.

Так умер Ганс Герман фон Катте.

Когда толпа начала расходиться, он, слившись с ней, без труда затерялся в переплетении улиц. Также без труда раздобыл лошадь: денег не было, но он оставил расписку почерком Кита – с того уже не убудет. И, больше не скрывая своего лица, потому что был уверен, что его не узнают, выехал из города.

Дорога вела его меж тенистых рощ и зеленых холмов. В лицо бил влажный осенний ветер. Помня наказ своего учителя, он заговорил вслух:

– Я получил это знание от тех, кто был до меня, и оставляю тем, кто будет после. Мы храним этот секрет испокон веков, чтобы перед лицом неизбежных гонений у нашего рода оставался последний путь к отступлению. Я принял обет не открывать этот секрет никому, кроме других, подобных мне, и теперь налагаю его на тебя, кто бы ты ни был. Да будет так.

– Вот страшная тайна королевского огня, – проник в ухо жаркий шепот Германа. – Нам приходится бороться с желанием все разрушить, но они – мучимы жаждой всего и сразу. И когда разум устает бороться с этой жаждой, они начинают искать, чем еще ее утолить. Кто-то убивает своих детей, братьев, жен, потому что королевский огонь по природе своей каннибалистичен и так можно продлить его ровное безвредное горение еще на какой-то срок. Но это лишь временная мера. Могущество, к которому на самом деле толкает их огонь, обретается лишь сплетением света и тьмы. Не знаю, был ли в мире один король, которому это удалось. Может быть, это такая же несбыточная греза, как единый мир под властью одного монарха. Может быть, это обещанное второе пришествие. Или – предвещенный апокалипсис. Но я не верю, что из такого пятнающего душу акта может выйти хоть что-то хорошее. Я верю в таких королей, как Фридрих, которые до самого конца не уступили ядовитым нашептываниям великой власти. Я верю в таких гершварцев, как я, которые служат верно, но знают, когда вовремя уйти. Но в то, о чем мечтал Фридрих Вильгельм, и теперь, должно быть, мечтает Наполеон Бонапарт? Нет, в это я не верю.

– Разве это не значит, что Светлым и Темным лучше никогда не встречаться? – выдохнул Алексей тихо, боясь собственных слов.

– Может быть. Может, мы лишь ускоряем неизбежное, или же достаточно и одной встречи, чтобы пробудить эту жажду. Многие правители успешно противились своему голоду, независимо от того, были рядом с ними гершварцы или нет. А многие – поддавались ему по первому зову. Ты уже ничего не изменишь. Сегодня его величество израсходовал столько королевского огня, что уже никогда не оправится. Не знаю, что он будет делать дальше, но я не мог оставить тебя без этих знаний. А ты поступай как знаешь.

Герман отодвинулся и выпрямился.

Алексей покачал головой.

– Его величество никогда не станет таким. Ведь ты его знаешь, Герман, он всегда печется о благе простых людей, он любит свою семью, он…

Герман устало вздохнул.

– Куда больше меня волнует Бонапарт, – он снова посмотрел в окно. – Я не назвал бы его поразительным оратором, но он умеет очаровывать. Они еще час назад зашли во дворец, что-то горячо обсуждая. Происходит именно то, чего я боялся.

Алексей закусил губу. Все в нем требовало вскочить со стула и броситься во дворец. Но тут на постели зашевелился Александр, и вместо порога Алексей подлетел к его кровати.

Туманные голубые глаза раскрылись. Александр судорожно вздохнул, будто выныривая со дна озера.

– Адам…

Алексея скрутило злой болезненной судорогой. Сам виноват. В отличие от него, Чарторыйский не бросил Александра в кольце чудовищ.

Взгляд Александра прояснился. С неожиданной для раненого сноровкой он выпростал руку из-под одеяла и крепко сжал запястье Алексея.

– Он здесь? Он здесь, да?

– Кто? Князь Чар…

– Тот человек. Та тень…

Бредит? Неужели началась лихорадка?

Герман тоже подошел к кровати, с тревогой вглядываясь в искаженное лицо цесаревича.

– Вы про Бонапарта? Он сейчас в Зимнем дворце с его величеством. Вам-то он зачем сдался?

Александр сел так резко, что едва не столкнулся лбами с Алексеем. Его глаза сверкали.

– Мне нужно к отцу. Немедленно.

– Ваше высочество, – возразил Алексей, – я уверен, что лекарь запретил вам вставать. Ваша нога…

– Я приказываю! – перебил Александр так яростно, что у Алексея отнялся язык.

Он переглянулся с Германом. Тот пожал плечами.

– Как у вас тут говорят? «Хозяин – барин»?

Алексей подхватил Александра под руку. Его правая нога была туго стянута повязкой, но второй он ступал с исступленной решимостью. Алексей повел его вниз по лестнице.

Площадь успели расчистить от тел, но вытянутые морды пушек еще торчали средь груд щебня. На брусчатке бурой коркой застыла кровь. Разлом мрачно алел в воздухе, но Бонапарт сдержал слово – ни одного беса не выскочило из мерцающих глубин.

Прерывистое дыхание цесаревича щекотало Алексею подбородок. Он покосился на обесцвеченное лицо Александра.

– Вести вас прямо во дворец?

– Не надо, – глаза Александра превратились в ледяные щели. – Они идут.

Двери дворца распахнулись, и на каменное крыльцо выступили две величественные фигуры. Щеки императора горели лихорадочным румянцем – Алексей давно не видел его в таком возбуждении. Бонапарт был бесстрастнее, но и он выглядел довольным донельзя. Бок о бок, точно давние друзья, они направились к разлому. За ними последовала успевшая сбиться в кучу свита. Алексей изумленно выдохнул – среди них была мадам Шевалье.

Александр, державший руку у Алексея на плече, вдруг вцепился в него так, будто кожу хотел содрать.

– Ваше высочество, – прошипел Алексей.

Александр на него и не взглянул. Его глаза были прикованы к самопровозглашенному первому консулу.

Тревога вернулась, но радостное волнение, написанное на лице императора, помогало Алексею глушить мрачные мысли. До тех пор, пока странные, одновременно темные и светлые глаза не метнулись к Александру. На