Катали мы ваше солнце - Евгений Юрьевич Лукин

* * *

Они едва успели отскочить. На Запястье, где случился их разговор, рухнула, чуть не придавив обоих, Чужая Рука. Рухнула, вцепилась. Воссияли розоватые, идеальной формы Ногти. В вышине загромыхало, заревело.

– Ох и нарвётся Танька! – восхищённо выкрикнул Арабей, оттаскивая Криму на пару-тройку шажков к Предплечью. – Ох нарвётся!..

– Что это?!

– Танька нагрянула… Ты знаешь что? Ты давай к себе беги! Сейчас к бою скомандуют…

– Не побегу… – угрюмо сказал Крима.

Ещё пару секунд он стоял колеблясь, затем решился и, выдернув лапку из коготков Арабея, перешагнул на сияющий розовый Ноготь.

– Куда прёшься?! – завизжали на Чужом Запястье. – Пошёл вон!..

Крима обернулся. Морпион понимающе смотрел ему вослед.

– Удачи тебе там, Крима, – с грустью молвил он. – Соскучишься – возвращайся… Если сможешь, конечно…

Глава 10. Танька

Внимал в немом благоговенье…

Михаил Лермонтов

Жизнь отдельно взятого паразита не имеет оправдания. Другое дело, если паразиты сплотились в социум и ты – неотъемлемая его часть. Тут, хочешь не хочешь, возникают такие высокие понятия, как преданность, верность. Жизнь обретает видимость смысла, и даже вред, наносимый тому, на чём вы всем скопом паразитируете, оборачивается священной обязанностью, ибо творится во имя общего блага.

– В чём смысл жизни?

– Чтобы Родина жила!

– А в чём смысл жизни Родины?

Вот с этого-то вопроса, как правило, и начинается распад всего святого. Поэтому нормальный чёртик, стоит ему расторгнуть связь с народом и разувериться в общем мнении, долго не протянет: либо сиганёт в Бездну, либо перепрыгнет на Чужое Тело, а то и вовсе такое учинит, чему и сло́ва-то не подберёшь.

Жизнь не имела смысла. Можно было, конечно, внять совету Морпиона и попытаться от большого отчаяния постичь, почему она его не имеет. Но опять-таки – смысл, смысл!..

Соломинка, за которую из последних силёнок цеплялся Крима, звалась иначе. Красота. Нежно-розовое сияние безупречного Ногтя – вот ради чего ещё стоило жить на этом жестоком и нелепом свете. Именно поэтому Крима и перешагнул с Димки на Таньку, внутренне готовый к неприятию, унижению, ругани, – и, будьте уверены, огрёб всё полной мерой.

* * *

Ох и натерпелся поначалу! Грозили оборвать хвостик, сломить рожки, повернуть копытца расколом назад, сбросить в Бездну… Выручила, представьте, искренность. Местный Крима, ранее требовавший применительно к беглецу самых жестоких мер, был настолько тронут его признанием в любви к Танькиным Ногтям, что отмяк, оттаял. Кроме того, изгой просил так немного: позволить полюбоваться хоть издали.

Прониклись, позволили. Чувствовалось, что мнение здешнего Маникюра (не соврал, выходит, Одеор) решало всё. Как скажет, так оно и будет. Теперь инотелесный счастливец целыми днями сидел на корточках в районе Кисти, и с мохнатой его мордашки не сходила улыбка умиления. Венец творенья! Ноготь! И какая, в конце концов, разница, кто именно создал подобное Совершенство – природа или разум!

Странный это был мир – Танька. Странный и чарующий. Даже аура тут казалась иной: душистая, чуть приторная. Стоило вдохнуть поглубже, как возникало лёгкое головокружение. Хотя головёнка вполне могла закружиться и от одного взгляда на то, что происходило вокруг.

Крима… Впрочем, пришельца никто уже не звал Кримой или Маникюром – Митькой звали. Думал ли он когда-нибудь, что однажды станет тёзкой Родного Тела! Гордиться, впрочем, не стоило: кличка была скорее пренебрежительной. Дмитрий Неуструев считался здесь едва ли не символом мирового зла, поэтому такие слова, как Митька, Митёк, Димка, прилагались в основном к буйным и неуравновешенным личностям.

На третий день приблудному была оказана милость: разрешили подсесть поближе. Местный Крима, хрупкий лупоглазый чёртик розовато-рыжей масти (а другой тут и не водилось), молча работать не мог и нуждался в слушателе.

– Прихожу вчера к Фтхауэ, – излагал он, шлифуя Ноготь, – а там что-то с чем-то… Представляешь, эта дура…

Странно было слышать, как бесполое существо говорит о себе и о своих коллегах в женском роде. Хотя, если вдуматься, мужской род применительно к чёртикам – тоже нелепость. Но не скажешь же в самом деле: «я пришло», «я сделало»… Наверное, кто к чему привык.

– …вся в слезах, представляешь? Я ей говорю: «Чего ревёшь? Подумаешь, трагедия! Ну прихватили Стенку Пупка – что ж теперь, хвостиком удавиться?..»

Митька плохо представлял, о чём идёт речь, и слушал вполушка. Чем внимательнее присматривался он к сноровистым движениям хрупких изящных лапок, опушённых розовато-рыжей шёрсткой, тем больше недоумевал. Вроде приёмы те же самые, кое-что у него даже лучше получалось… Да, видимо, не в приёмах суть, не в умении. Все эти оглаживания и протирания – не более чем ритуал, даже если совершающий его думает иначе. Весь вопрос в том, на каком Теле угораздило тебя появиться на свет. Если на Таньке – будь счастлив, если же на Димке – не обессудь.

Родина… Родина там, где Ногтей не грызут.

– Ты слушаешь меня вообще?.. Я говорю: как Морпион поживает?.. Или он на кого-нибудь ещё перебрался?

– Морпион?.. Нет, не перебрался… Так… поживает себе…

– Мерзкий тип, – брезгливо скривив губёнки, сказала Рыжая Крима. – Ничего святого… – Внезапно вскочила, топнула копытцем, воздела растопыренные коготки. – Ну вот!.. – плаксиво вскричала она. – Кромка отслоилась!.. А всё ты со своим Морпионом! Пошёл на место!..

Сторонний наблюдатель беспрекословно отступил на Запястье, споткнувшись по дороге об охватывающий Основную Фалангу массивный обруч, именуемый Кольцом. Выходки рыжеватой коллеги давно уже не удивляли пришельца. Вообще странный тут обитал народ, своенравный, порывистый: грозились так, что с непривычки оторопь брала, но угроз в исполнение, если не возражать, никогда не приводили. А Митька и не возражал ни разу…

Что произойдёт дальше, было известно заранее. Оставшись без собеседника, Рыжая Крима заскучала.

– Ну и чего ты там торчишь?.. – раздражённо осведомилась она. – Значит, я ей и говорю: спохватилась, говорю!.. Когда Пупок дырявили, ты где была? Рядом? Вот тогда и надо было рыдать…

Серенький Митёк (лёгкая прозелень в шёрстке исчезла уже на второй день), осторожно переступив через Кольцо, в молчании вернулся на Безымянный и присел рядышком с Ногтем. Отслоившаяся кромка, представлявшая собой продолговатый скол Неживой Материи, лежала совсем рядом – и Митька её подобрал.

– Ах какие мы, говорю, нервные!.. Подумать только, Стенку Пупка прихватили! Так там ещё и складку на Животе прихватили! Арехе не рыдает, Забедо не рыдает, одна ты рыдаешь… Ну давай я ещё рыдать начну…

Митька рассматривал скол.

– Может, как-нибудь приладить можно?.. – подал он робкий голосок.

– Выбрось! – велела Рыжая Крима. – Всё равно завтра