Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

пятое, десятое. Послали в Москву, случай серьезный, а на другой день бригада свалилась на нас. Объединили шуниковское дело с бойней в зооцирке, там и по московским меркам крови немало. Нас всех – на побегушки. Прыгаем.

– А москвичи что?

– Москва есть Москва. Делают умное лицо. Даже спецов из своего зоопарка вызвали, часть животных прямо в Москву увезли. Вагоны организовывать, сопровождение – всё на нас. А вагоны-то! Не каждого человека так возят. Пустырь у зооцирка велели оцепить, колючку поставили, роторный экскаватор пригнали, машинист – как в Чернобыле, в спецодежде. При чем тут дело? Темнят.

– Глубоко копают, – хохотнул собеседник.

– Куда глубже. На мне и так гора дел, последнее – два трупа на Солнечной.

– Это где машина сгорела?

– Оно самое. Побоку все, паши на столицу.

– Ошейник одним, а медали другим, – протянул собеседник.

– Владиславич! – позвали из окна райотдела.

– Все, пошел. Умные люди в ГАИ работают, а я мир переделать хотел. – Лейтенант бросил сигарету в бочку, промахнулся, наклонился, подобрал и тщательно ткнул в песок.

– Быстрее, Владиславич! Виктор Платонович звонит, – торопили из окна.

– Перезвонит, – пробормотал лейтенант, но так тихо, что даже собеседник, дворник Северного райотдела милиции, ничего не расслышал, – и побежал, стараясь не цеплять носками лучших туфель серый асфальт.

4

Резиновые бинты, которыми человека фиксировали к каталке, подавались неожиданно легко, – казалось, немного, и они не выдержат, лопнут, извивающееся тело окажется на свободе.

– Силен. – Двое в белых халатах сидели перед монитором, изредка переглядываясь и вновь возвращаясь к изображению.

– Убавь звук, – попросил первый; вой, высокий, режущий, упал до терпимого. – В барокамеру, – скомандовал в микрофон первый, и пара санитаров подвезли спеленатого к стальному цилиндрическому саркофагу со стеклянным верхом, съемная часть каталки скользнула вовнутрь.

– Ноль-три атмосферы? – спросил второй.

– Для начала.

Они прошли в зал. Человек в барокамере стал спокойнее спящей красавицы. Он и в самом деле спал, убаюканный разрежением воздуха. Кислородное голодание.

– Посмотрим. – Второй потянул рычаг и манипулятором внутри барокамеры надел на голову спящего шлем, надел сразу. Практика.

– Альфа-ритм, но форма зубцов мне не нравится.

– Зубцы, зубцы, – заворчал первый. – Кто клялся, что срыва не будет? Нечего на зубец валить, еще скажи, что гроза собирается.

– Мы контролировали встречу. Обычный разговор. Ничего не предвещало подобной реакции.

– Плохо слушали. Или по-прежнему работаем вслепую, наугад, методом тыка. – Первый отвернулся от барокамеры.

– Перевести на смесь номер два – сорок процентов кислорода, шестьдесят – закиси азота. Держать восемь часов.

Они вернулись в кабинет.

– Пора пить чай. Ночь впереди.

– Всегда можно вернуться к старому доброму электрошоку. – Второй открыл яркую коробочку.

– Давай инсулин предложи. Действительно, старую собаку новым трюкам не выучить.

– Ты это к чему?

– К тому. Злобных кретинов понаделали достаточно, сейчас заказ иной. И либо мы его выполним, либо идем в подсобные рабочие – если позволят. Или под твой любимый электрошок.

Засвистел чайник, и, пока второй заваривал «Липтон», первый включил магнитофон и опять стал прослушивать запись:

«…от старых кур. Новые, я полсотни взяла, один подох, правда, нестись не раньше твоего возвращения начнут. Ты ведь побудешь дома…»

* * *

Она проснулась внезапно, вдруг – от тишины. Поезд стоял, из-за плотной занавеси не пробивалось и намека света. Остальные в купе спят. А в ушах отдавалось запоздало – гудок? сирена? Что там у нынешних поездов. Она нащупала деньги, поудобнее укрылась тонким одеялом. Капли дождя молотили по крыше, крупные, частые. Не ко времени, чтоб ему в мае лить, в июне. Хотя дома, наверное, сухо. Далеко. Привезет погоду с собой, если ветер попутный. Пора картошку копать, сорт поздний, богатый. Сам копать не начнет, куда одному. Ничего, коли трезвый, успеют в три дня выкопать, в четыре – по урожаю. Только бы дождь не увязался.

Вагон дернулся, подаваясь назад, а затем, втягиваясь, покатил, набирая ход, обещая стуком колес: «везу домой… везу домой…»

* * *

Теряя форму, бумажный шарик плыл по грязной воде недолгого дождевого ручья. Вымытый из-под куста, он попал в ровный, вдоль дорожки, ток воды и теперь, цепляясь за бордюр, вяло кружил в собачьем вальсе. Под струями дождя шарик постепенно разворачивался, распадался на отдельные обрывки, один из которых игрой воды и ветра вынесло на край потока, и он лежал, распластанный, белея в утренних сумерках; дождь выполоскал бумагу от земли, и явственно проступили буквы, строчки газеты объявлений, одно сохранилось почти целиком:

МОСКОВСКИЙ ПЕРЕДВИЖНОЙ ЗООЦИРК ПРИГЛАШАЕТ НА ПОСТОЯННУЮ РАБОТУ

– главного администратора

– главного бухгалтера

– главного механика по авторемонту

– заведующего животными

– зоотехника

– агента по снабжению

– ветеринарного врача

– техника-электрика

– плотника-cтоляра

– газоэлектросварщика

– служителей по работе с животными (можно учеников)

– водителей автомобилей с категорией «Е»

Обращаться в дирекцию Московского зооцирка, который расположен…

По краям были и другие объявления, оборванные на полуслове, заляпанные яичным желтком. Дождь наддал, пытаясь смыть и желток, но водный поток, ширясь, вновь подхватил бумажку, донес до решетки канализационного стока и пропихнул вниз, в щель самого главного почтового ящика.

Часть шестая. Стражник-2

Пирожки грели сквозь сумку маленьким котенком, уснувшим на коленях, зато пакет молока – что айсберг. Славный холодильник в станционном буфете.

Вагон двигался мягко, бархатно, одышливому пыхтению паровоза вторил перестук колес.

Ножом Петров отрезал хвостик. Рыхлый лед выстилал пакет изнутри, но молоко от этого только выигрывало: незастывшая часть стала гуще, жирнее. Выморозок.

Пирожок теплый, духовитый, темные вишенки внутри. Бабушкин гостинец. Творожная начинка сладкая, рассыпчатая.

Кресла с высокими спинками, расположенные попарно, большей частью пустовали. На весь вагон едва десяток пассажиров. Очень местная линия, шутка большой политики.

Петров отхлебнул из пакета, полез за следующим пирожком. Из тамбура показалась уборщица с коробом и веником, двинулась по проходу, заметая мусор.

– Бросай. – Она подставила короб поближе – жестяной, на длинной ручке. Короб-cовок. Он бросил. Сервис, однако. Поднятая веником пыль заставила расчихаться попутчика у противоположного окна. Уборщица успела уйти, а тот все не мог уняться, слезы безудержно катились по щекам.

– Аллергия, – поймав взгляд Петрова, сконфузился он. – Не переношу пыль.

За мутным окном в просвете сосен показалось море и, не успев наскучить, исчезло.

Аллергик угомонился и, достав журнал, начал читать, теряя остатки синевы с лица.

Очередной полустанок не добавил попутчиков. Тень пробежала по вагону: поезд миновал мост. Скорость дилижанса. Часа полтора еще трюхать. Даже приятно. Петров откинул спинку сиденья, закрыл глаза. Морской воздух, озон. Легкая дрема не мешала следить за платформами: двадцать девятый километр, Гвардейская, Яркая, тридцать седьмой километр, Советская, Бегущая.