Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

За ним побрели и остальные. Чудаки. Спать и дома можно, забесплатно.

Он переключил телевизор на соседний канал. С трибуны, горячась, лопотал что-то очкарик.

– Авс, авс, Шарикас, – передразнил Михась и вернулся к прежней программе.

Пианиста сменила певица – в длинном черном платье с блестками, толстая и немолодая, она закатывала глаза: а пела – и не разобрать что, отупение и тоска.

– Михась, что смотрим. – Николай подошел, но садиться не стал.

– Все программы на латвийском языке. Мура.

– На литовском, – поправил Николай.

– Какая разница. А нормальных программ нет.

– Ретранслятор наш далековато, отсюда не взять, а тарелки нет. Придется идти спать.

– Чего это все спать и спать, давай лучше посидим, поговорим. Есть с чем.

– Да устал, я ведь прошлую ночь в аэропорту прокуковал: рейса ждал. Счастливо веселиться!

Михась терпел еще два номера, оперного певца и скрипача, но декламатора вынести не смог и выключил телевизор.

Понятно, почему санаторий почти пустой.

* * *

– Ноги на ширину плеч, упражнение начали!

Пианист Родионов ударил по клавишам: «Раз, два, страна героев, страна мечтателей, страна… Они перепутали ворота! Синие стали играть там, где полосатые, полосатые там, где синие, я так хохотала, невозможно! – Запарились, значит… Мари не может стряпать и стирать, зато умеет петь и танцевать… Смотри, Тарапунька, не будешь читать газет, тебя зрители могут очень скоро перерасти! – Меня перерасти? Два метра три сантиметра, попробуй перерасти! Вот ты, Штепсель, читай не читай… По морозу босиком к милому ходила! Валенки, валенки… – Что это за музыку вы наигрываете, Шуров? – Это музыка из моего сна. – Ну! По-моему, неподходящая музыка для сна! – Видите, Рыкунин: и сон был неподходящим…»

Пятки, возложенные на балконные перила, заныли, прося пощады. Прогулка по памяти, маленькие мнемонические упражнения в сочетании с воздушной ванной, хатха-йога, издание переработанное и дополненное.

Петров поболтал ногами в воздухе, поставил на холодный бетон. Капли дождя залетали и сюда: пол, пластиковый стул и сам Петров были одинаково мокрыми и скользкими. Кто с природой дружен, тому врач не нужен. Уже.

Санпросветовская сентенция намекала: хватит. Горло слабо саднило, нос подраспух. К утру дозреет.

На ветру качали головами низкие фонари: лампы накаливания, давно позабытые городскими улицами, светили мягко и уютно.

Петров вернулся в комнату, включил торшер.

Вообразите, судырь ты мой, этакий оазис: бедуины, верблюды, – Африка-c!

Дрожь унялась, кожа разгладилась, гусиные пупырышки исчезли. Можно одеваться.

И время: по коридору – тихий треск паркетин. Жрун крадется.

Он подошел к двери, распахнул.

– А я не решаюсь стучать, гадаю, спите или нет. – Михась сменил рубаху на космополитический адидасовский костюм. – Вы как к водке относитесь?

Вечный русский вопрос. Прекрасный вопрос. Изумительно своевременный.

– С глубоким уважением.

– Тогда приглашаю отметить вселение.

Палата-номер Михася – брат-близнец Петровской. Кто более матери-истории ценен? Сплошные дефисы.

Копченая колбаса, нарезанная толстыми, в палец, кружками; пляжный хлебушек; Михась достал из тумбочки пару луковиц и большую, литровую бутылку «Сибирской», горлышко залито сургучом.

– Правильная бутылка, экспортная. – Михась оббил красно-коричневую печать, пробка оказалась натуральная, хорошо, штопор есть.

Петров взял стакан. По две бульки в одни руки.

– С поселеньицем! – Михась пил водку крохотными глотками, напрягая шею. Трудно идет, шершаво.

Петров пригубил. Водка как водка, из питьевого спирта «люкс», казенная, не самопал, вода, правда, жестковата – и, завершив оценку, поспешил за Михасем. А тот наворачивал колбасу, чесночный дух которой забивал и запах моря, и смолистый аромат сосен.

– На отдыхе главное – отдыхать, я так понимаю. Расслабиться, уйти от суеты, Работа, дом – везде боевое дежурство, двадцать четыре часа в сутки, даже сны зажатые. Отмякнуть надо, оттаять в отпуске. Вот змеи – каждый год линяют, мудрые. Ты где работаешь? – Он налил по второй.

– Перебиваюсь где придется. – Петров отломил кусочек мякиша. – Немного там, немного сям, одно место не кормит. Для пенсии – инженер на заводе.

– А я в кооперативе пятый год, – похвастался Михась. – Все давно позабыли про них, а мы живы. Экспедитором работаю, кладовщиком, шоферю. Я себе сразу сказал: милостей не дождаться. Я в Западной группе войск служил, потом мыкался, по специальности работу искал, да случай уберег. Не жалуюсь, деньги появились. Хотя путевку за так дали, должок за ними, в армии дряни хлебнул. Будь организм послабее, давно бы инвалидский паек грыз или того хуже… – Михась раскраснелся, речь горячая, но движения оставались скупыми, выверенными: стер пот со лба, положил колбасную шкурку в пепельницу, поднял стакан: – Поехали!

Вторая пошла соколом. Сумел расслабиться отпускник.

– Главное – не унывать. Бултыхаться, биться, покуда силы есть, а нет – все равно биться. – Михасю, видно, хотелось учить жизни. Философ. – Я вот что скажу, – он наклонился вперед, заглядывая Петрову в глаза, – с виду я простой, но лучше меня не задевать! Но! Будем отдыхать!

На половине бутылки, не добравшись до классического «Ты меня уважаешь?», Михась завалился на кровать.

Петров нащупал пульс. Стучит, стучит сердечко кооператора. И крапинки охряные в глазах. Иридодиагностика, понимаешь ли…

Он прислушался. Тихо в санатории. Второй час ночи. Народ безмолвствует.

Свой номер встретил прохладой и свежестью. Петров прикрыл балконную дверь, улегся. Пальцы по-прежнему ощущали перепляс чужого пульса, а мозг услужливо пояснял: напряжение, наполнение, синхронность и т. д. и т. п.

Действительно, пора отдыхать.

Опять треск паркетины в коридоре. Кто-то замер у двери, постоял с полминуты и пошел дальше. Имеет право, мы живем в свободной стране. Неизвестно, чего больше, страны или свободы.

Сквозь тишину проступило море, покойный шум волн. Крепче любого радедорма.

И слаще.

* * *

Поздно ложиться и поздно вставать – глупым, голодным и нищим стать.

Впрочем, сейчас не поздно, а очень даже рано – для отпускника. Восемь утра. Радио молчало на всех трех кнопках. Придется мысленно:

Иван Топорышкин

Пошел на охоту!

С ним пудель пошел,

Перепрыгнув забор!

Петров опустил ноги, отыскал голый, без ковра, кусочек пола.

Небо серое, беспросветное.

Пора в ванную.

Стоп. Ручка двери, ведущей в коридор, отклонилась от строгой горизонтали. Любопытно.

Он приоткрыл дверь. С наружной стороны на черном ботиночном шнурке к ручке была подвешена крыса. Узел самый банальный, обывательский.

Петров отвязал шнурок, поднес привязанную за хвост крысу к лицу. Дохлая, закоченелая. Пасюк. Тельце тощее, а ребрышки-то переломленные. Задавили.

Он пронес крысу через комнату на балкон и швырнул вниз. Привет от Катюши!

Пять минут в холодной ванне отозвались царапаньем горла. Растеревшись досуха, он вернулся в кресло. Тюлевую штору вздувало ветром, чайки, покрасовавшись перед окном, улетали назад, к морю.

Теперь в горячую воду –