Династия Одуванчика. Книга 4. Говорящие кости - Кен Лю

привет от Ароны Тарэ. Преследуемый в грезах светлой улыбкой и сладостным голосом Фары, он искал ее в каждом увиденном в поле одуванчике, в каждом мазке кисти на картинах уличных художников, в каждом ароматном или пряном блюде на лотке разносчика.

Но поскольку к концу года истекал срок мирного договора с льуку, разговоры в чайных домах все чаще обращались к войне. На рынках собирались толпы желающих послушать рассказы бывалых солдат о героизме и самопожертвовании. Игорные притоны и дома индиго оплачивали спектакли, воспевающие сражения прошлого, и обещали делать взносы на содержание ветеранских сообществ и сирот войны. Юные школяры заявляли о намерениях променять писчий нож на острый меч, а иглу для вышивания – на весло воздушного судна. Казалось, сам воздух был насыщен шелкокрапинной силой, потрескивающей от воинственного духа.

Легко ли видеть, как соплеменники твоего отца отправляются на войну с народом твоей матери? Можно ли беззаботно бродить по миру, который движется навстречу тысячекратно увеличенным ужасам Киго-Йезу? Как вынести превращение живописной, словно акварель, красоты Дара, этого калейдоскопического букета красок, в коем самым ярким цветком была Фара, в контрастное пятно из кроваво-алого и белого, как кость? Можно ли спокойно смотреть на то, как этот прекрасный букет вянет под воздействием безжалостной логики войны, где есть лишь две возможности – убивать самому или быть убитым?

Ему вспомнились слова, сказанные Фарой в Гинпене: «Кто-то ищет убежища в храмах и святилищах высоко в горах, рассчитывая на сочувствие монахов и монахинь. Даже получив свободу передвижения, эти люди все равно чувствуют себя здесь чужими».

Фара говорила тогда о беженцах из Укьу-Тааса, но разве сам он не такой же беженец? Горные святилища Римы, как ничто иное, далеки от Фары, от Пана и Крифи, от призывающих к войне ветеранов дара и от гаринафинов Танванаки, от шпионов и стражников императрицы Джиа.

Саво бежал в Кольцевой лес, в предгорья, в горы.

Осенью здесь было вполне сносно, учитывая богатый урожай ягод и грибов, да к тому же он изредка охотился на белок. Но когда начались холода, юноше пришлось перебиваться воровством из хижин лесовиков и жителей хуторов. Надетые на нем сейчас брюки принадлежали прежде женщине-охотнице, позаимствованный кожаный плащ был коротковат, а ворованные сапоги жали, стирая ноги до кровавых мозолей.

Саво поежился. Три дня миновало с тех пор, как ему довелось в последний раз поесть, а местность, по которой он шел, никак не намекала на близость жилья. Теперь он уже двигался, повинуясь, скорее, инстинкту: деваться-то все равно некуда.

«Мир так велик, но где же мое место в нем?»

Молодой человек бессильно повалился наземь у подножия сосны, при помощи зубов отодрал куски материи, которыми были обернуты обмороженные пальцы, съел пригоршню снега, чтобы утолить жажду, и пожевал воротник кожаной накидки, дабы обмануть тело, создав иллюзию сытости. Он твердой кожи зубы заболели.

Сунув руку под полу плаща, Саво извлек маленькую шкатулку из сандалового дерева, вырезанную в форме карпа. Ему кое-как удалось открыть ее онемевшими, непослушными пальцами и достать свернутый лоскут шелка. Саво поднес его к носу и глубоко втянул воздух: пахло одуванчиком с ноткой песчаной розы.

Молодой человек развернул платок и посмотрел на рисунок. Хотя художник работал кистью в традиционной для Дара манере, его, казалось, интересовало не столько само изображение, сколько настроение, для него важнее всего было передать чувства. Одуванчик и тасэ-теки переплетались друг с другом в замысловатом орнаменте Дасу. Одуванчик был гибкий, изящный, в полном цвету, царственный, как крошечное солнышко; штрихи тоненькой кисточки, обозначающие кончики его лепестков, растворялись в пространстве. Тасэ-теки, напротив, изображался густыми синими мазками жесткой кисти и выглядел одновременно неуклюжим и энергичным, дерзким, но скромным; гусеничный корень плавно переходил в тело гриба, создавая ощущение единого гармоничного организма, а не какой-то причудливой химеры. Длинные резные листья одуванчика нежно, подобно стосковавшимся рукам, обнимали нескладный стебель гусеничной травы, чей шероховатый колосок всматривался в покрытый лепестками ярко-желтый диск: два зеркальных лица с любовью взирали друг на друга и жадно ловили ответные взгляды.

На глазах у Саво выступили слезы.

В углу на платочке было написано стихотворение. Хотя зрение юноши было затуманено, он помнил все аккуратные логограммы так же хорошо, как и каждое проведенное рядом с Фарой мгновение. Надпись была выполнена так называемым ливневым шрифтом – этот стиль лучше всего подходит для выражения чувств. Энергичные движения в соединении с тупым лезвием оставляли на воске зазубренные раны, как если бы сердце у того, кто писал, билось слишком быстро, чтобы совладать с ним.

Лиру, Лиру, что такое любовь? У истока стою твоего, Он же в устье твоем. Дай глоток отопью, Ты ж ему передай поцелуй.

Даму, Даму, что такое любовь? Дикий гусь, вестник бури, Одиноким махает крылом, устремляясь на юг. Передай ему весть от меня, будь мне друг. Ах, тоскует ли он? Не забыл ли меня?

Замерзшие пальцы потеряли чувствительность, поэтому Саво поднес шелковый платок к лицу и касался восковых логограмм кончиком носа, читая и перечитывая каждую. Поскольку платок хранился у самого его сердца, воск был мягким и теплым от жара тела. Саво словно бы вновь касался нежной кожи поэтессы, той девушки, которую любил всей душой и сердцем.

Слезы замерзли у него на щеках. Воск затвердел на снегу. Увы, им суждено жить в разлуке, как дикому гусю в небе и золотому карпу в пруду: ни один из них не способен обитать в царстве другого.

Саво сложил платок, поместил его обратно в шкатулку и сунул под плащ, поближе к сердцу. Он сидел неподвижно, полностью погрузившись в себя, не обращая внимания на падающий снег и сгущающиеся сумерки.

Время шло.

Где-то в лесу заухала сова. Вздрогнув, Саво вышел из оцепенения. Вдалеке в небо поднимался дымок.

Он попытался встать, но тут же снова рухнул обратно: бедняга так ослаб от голода, что онемевшие на морозе ноги дрожали и отказывались держать его.

«Наверное, какой-нибудь охотник не сумел вернуться домой из-за снегопада и развел в лесу костер, – подумал Саво. – Вот отдохну немного, соберусь с силами и пойду попрошу у него немного еды».

Снег больше не казался ему холодным. Дрожь в руках и ногах прекратилась. Точнее сказать, он больше не чувствовал конечностей.

Юноше стало страшно. Если он сейчас здесь уснет, то никогда уже не проснется. Надо встать и идти. Но как бы Саво ни старался, тело отказывалось повиноваться. Наконец, словно измученный утопающий, он перестал барахтаться и отдался в теплые объятья ледяного снега.

Ему было очень