Лихо. Игла из серебра - Яна Лехчина

занавешенным тонкими тканями, удлинились полосы теней. Залват слушал его, время от времени задавал вопросы и задумчиво крутил в пальцах пиалу – когда он зажёг колдовской огонь, чтобы осветить их лица, в стеклянных гранях заиграли мерцающие разноцветные огоньки. И всё от этого стало казаться ненастоящим, как длинный сон.

Неудивительно, думал Лазар. Всё же он страшно устал за сегодня, и теперь в нём не осталось ни пустоты, ни злобы. Только лёгкое удивление: надо же!..

Лазар ведь считал, что его жизнь совсем бестолковая – а вот сколько времени ушло на то, чтобы её описать.

Глава IV

Бархатная перчатка на железном кулаке

Над горами сходились тучи. Дело было к дождю, но внезапно сквозь сизую толщу пробился луч, преломился в замковом окне и дразняще мазнул Ляйду по лицу.

Ощущалось как благословение далёкого солнечного божества. В Стоегосте у этого божества даже было имя – «госпожа Кажимера», – но Ляйда сомневалась, что его чтили у Грацека.

Ляйду привели на вершину одной из башен – в просторную комнату. Стены здесь увешивали гобелены, изображавшие виды Кубретских гор, а на столе лежали свитки и куски неизвестной породы. Ляйда решила, что это место – вроде рабочего чертога Грацека: не кузница, но и не личные покои.

В прошлый раз Ляйду принимали не здесь, а в огромной пустой трапезной. Любопытно, что бы это значило? Стало хуже или лучше?.. Та встреча прошла на удивление спокойно – Ляйда принесла приглашение на суд в Тержвице, и Грацек повёл себя совсем не так сурово, как ожидалось. Но теперь, после гибели Баргата… Кто знал, куда всё повернёт?

Грацек сидел за столом и, хмурясь, читал письмо госпожи Кажимеры. Ляйда ждала и молчала, одновременно с этим разглядывая самый большой гобелен: на тёмно-синем фоне – картина птичьей охоты. Горы вышили серым и оттенили зелёным травяным узором. В комнате Грацека ощутимо не хватало цветов, которые причитались Горному двору, – багряного и коричневого, – хотя чему удивляться? Двор создал не Грацек, и цвета, должно быть, выбирал не он. И только свои комнаты мог украсить как угодно.

Ляйда сцепила пальцы за спиной. Бесшумно походила вдоль стены. Значит, всё-таки хорошо, что её позвали сюда – Грацек считал это место более личным. И Ляйда, несмотря на все сложности между дворами, оказалась достаточно приятна, чтобы её принимали тут.

Она слегка качнула головой, и колокольчики в её косах тонко звякнули.

Грацек поднял глаза. Смотрел он угрюмо, и Ляйда велела себе не обольщаться.

– Соболезнования, – произнёс Грацек наконец. – Как очаровательно.

Ляйда поклонилась.

– То, что произошло, – огромное горе…

– Разумеется. – Грацек скривился. – Всем же есть дело до бед моего двора. Одной больше, одной меньше – какая разница?

Ляйда мельком погладила висок.

– Госпоже до всего есть дело.

– О, в этом-то я не сомневаюсь. – Грацек тряхнул листом пергамента. – Как тебе это удалось? Тут сказано: «Если моя ученица успеет до похорон, прошу, позволь ей присутствовать там от моего имени». – Отложил письмо. – Похороны сегодня на закате. Мы ждали родичей Баргата, и ты никак не могла об этом знать.

Ляйда точно не могла. А вот госпожа… Она велела отвезти Ратмилу и обозначила, через сколько следует прибыть в замок Грацека. Не опаздывать, но и не торопиться, а если нужно – попридержать волшебного коня. «Никто не любит ранних гостей, – заметила госпожа. – Грацек особенно. Даже такой красавице, как ты, не стоит мозолить ему глаза».

Когда госпожа говорила о её красоте, это не звучало как лесть или похвала. Просто как данность, и, пожалуй, никто никогда не говорил о внешности Ляйды с таким спокойствием, – без гордости, зависти или сладкой любезности. Для госпожи красота любой из её учениц была чем-то вроде красоты картины – не оружием, не недостатком и уж тем более не напоминанием, как беспощадно время. Это восхищало Ляйду, но стоегостсткое божество и так имело над ней огромную власть.

А восхищение подпитывало его больше, чем любые кровавые жертвы.

Сегодня Ляйда оделась в строгий коричневый кафтан и целомудренно-тяжёлую юбку в пол. И, право, не её вина, что мрачный наряд только подчёркивал её привлекательность – так, крохотная уловка. Ляйда знала, что выглядела изящной, хрупкой и горестной, как каменная статуэтка тончайшей работы, и хотелось верить, что в Горном дворе смогут это оценить.

Ляйда посмотрела в окно – на солнце, просвечивающее сквозь тучи. «Ты ведь согласна, что я играю в эти игры лучше их всех, госпожа? Лучше Амельфы, лучше Уршулы… Ты сама учила меня: колдовство – ничто по сравнению с удачной беседой». А уж с мужчинами Ляйда беседовать умела. Именно поэтому Грацек был так обходителен с ней в прошлый раз. Именно поэтому сейчас удивлённо наморщил лоб – и вместо того, чтобы разозлиться, спросил снова:

– Так как у тебя получилось успеть в срок?

Ляйда только развела руками.

– Судьба, – предположила она.

Грацек фыркнул.

Кафтан на нём был неизменного кубретского кроя, чёрный с красным высверком. Ляйда быстро оглядела гордый разворот плеч, и бородку-клинышком, и цепкие недоверчивые глаза… Разумеется, ей нельзя заигрываться. Грацек – не дурак, готовый забыть, что она – ученица Кажимеры и девица, годящаяся ему в дочери. Да и госпожа не одобрила бы то, что выходило за рамки приличий. Поговаривали, что стоегостская ведьма ловко подкладывала своих воспитанниц под нужных ей людей, – совершенная ложь. Госпожа никогда не вмешивалась в их личную жизнь, но также требовала, чтобы и они не мешали увлечения с делом. Исключением была лишь Амельфа, однако та влюбилась в господаря Нельгу ещё подростком, – госпожа удачно устроила их союз.

Ляйда всегда знала: если любой из бояр и панов, к которым её отправляли, поведёт себя неучтиво, ей не стоит терпеть. Госпожа всегда будет на её стороне. Но сейчас, в чертоге Грацека, её насторожило другое – и Ляйда опять глянула на тучи, золочённые предзакатным светом.

А что, если бы госпожа попросила? Хоть намёком обозначила – беседой ограничиваться не стоит… Хватило бы у Ляйды сил ей отказать? Или даже она, гордая панночка, остроязыкая мазарьская красавица и гроза своих мачех, боялась себе признаться, на какие вещи пошла бы ради одобрения госпожи Кажимеры – и безо всяких чар?

Ляйда досадливо сжала губы.

Она ведь – не Урыська, послушная, как дворовая псина. И не безропотная Амельфа. Ляйда всегда знала, что не стоит ждать от наставницы любви и тепла, как от матери. Но свою мать Ляйда почти не помнила, и так уж вышло, что никто из мачех на место родительницы не сгодился