Династия Одуванчика. Книга 4. Говорящие кости - Кен Лю

Саво внимательно слушал и потихоньку начинал понимать, что к чему.

– Беглецы забирались вглубь Кольцевого леса до тех пор, пока не пришли сюда. Тут они построили первый и единственный храм Руфидзо Исцелителя, – продолжил настоятель. – В последующие годы, затерявшись в глуши, вдали от пернатых весел воздушных кораблей Мапидэрэ и грохочущих копыт конницы Гегемона, от процветающего и погруженного в интриги Двора Одуванчика, от огненного дыхания гаринафинов, они полностью посвятили себя заботам о странниках, снижению числа страданий, исцелению мира.

– Они предпочли не сражаться, – пробормотал Саво.

– Исцелисты предпочли обрести укрытие, но это еще вовсе не означает, что они стремились спрятаться. Ты обратил внимание на резные маски демонов, развешанные в нашем храме повсюду, даже в жилых покоях?

Саво вспомнил маску, висевшую в изголовье кровати в келье настоятеля, так испугавшую его, когда он ненадолго очнулся в первый раз.

– Как объяснил мой предшественник, настоятель Отброшенный Тесак, в ту ночь, когда спас меня, маски эти напоминают монахам о том, что страдания сопровождают нас повсюду, что мир разрушен, что мы не вправе отводить глаза.

Саво вновь посмотрел на статую сидящего бога и поежился, ощутив покалывание в спине, – он испытывал нечто подобное в бытность ребенком, когда наблюдал за пляской шаманов у разложенного на берегу костра. Он мог только догадываться, какое отчаяние должен был ощутить Ку Куротен, услышав эхо догматов собственной веры в чужой земле, среди почитателей другого бога.

– Что проку знать, что мир пребывает в руинах, что он полон ужасов? – спросил Саво, на сердце у которого было очень тяжело: бедняга чувствовал просто свинцовую тяжесть там, где хранилась сделанная в форме карпа шкатулочка для писем. – Мы бессильны перед историей, перед наследием, которое не выбираем.

Сломанный Топор посмотрел на Саво, и у того возникло ощущение, что его собеседник видит больше, чем говорит.

Не отвечая прямо на вопрос молодого человека, старик продолжил:

– В тот вечер, когда настоятель Отброшенный Тесак спас меня, я упал перед ним на колени и исповедался во всех своих страшных деяниях. Хотя я и не владел туземной речью, но при помощи рисунков изобразил смерть, насилие, убийство, пытки – все ужасы, какие я совершал, не уступающие грехам тех, кто лишил жизни Торьояну Миролюбивого. Я просил наказать меня. Просил подвергнуть меня мучениям и предать казни во искупление страданий, которые причинил людям Дара.

Но в ответ настоятель Отброшенный Тесак лишь покачал головой и положил мне руки на плечи, пояснив:

«Ни мне, ни кому-либо из исцелистов не пристало наказывать тебя».

Я стыдливо потупил взгляд, думая, будто понял, что он имеет в виду.

«Тогда скажи, как мне просить вашего бога покарать меня».

Он снова покачал головой:

«Руфидзо Исцелитель не имеет власти карать».

Сердце мое разрывалось в смятении.

«Но без наказания как смогу я обрести прощение?»

«Ни мне, ни кому-либо из братии не пристало прощать тебя. Руфидзо Исцелитель не имеет власти прощать. Его единственный дар – исцелять: как самого себя, так и других».

От гнева у меня перехватило дыхание, голос срывался:

«Ну и какой тогда прок в твоем боге? Не будучи прощен, как смогу я исцелиться?»

Он без всякой робости встретил мой возмущенный взгляд:

«Что есть наказание, как не другое название мести? Что есть прощение, как не иллюзия?»

Я пришел в ужас: в его словах не было смысла.

Настоятель Отброшенный Тесак посмотрел мне в глаза, на лице его не отражалось ни упрека, ни снисхождения. И продолжил:

«Прежде чем стать монахом, я был разбойником, как некогда и мой отец. Я безжалостно резал людей, без сожаления причинял боль. Однажды, рассчитывая получить богатую добычу, моя банда напала на караван, но при купцах имелась сильная охрана. Я был тяжело ранен и остался умирать. Когда я очнулся, за мной ухаживал монах-исцелист. Он шел вместе с караваном, и я покалечил его, рубанув по плечу тесаком, излюбленным своим оружием. Но вместо того, чтобы бросить меня на съедение волкам, он отстал от своих, дабы перевязать мне раны.

Что-то перевернулось у меня в душе в тот момент, хотя мне было слишком стыдно, чтобы заговорить с монахом. Тот доставил меня на постоялый двор и заботился обо мне, словно бы о родном брате. Когда я совершенно поправился и пришла пора расставаться, я сказал ему, что откажусь от своего ремесла и проведу остаток жизни, искупая вину перед семьями своих жертв.

«А как ты поступишь, если родственники убитого захотят ударить или пнуть тебя?» – спросил монах.

«Безропотно приму заслуженное наказание, – ответил я. – Даже если в отместку за гибель близких они пожелают убить меня».

«И как ты поймешь, что сполна расплатился за грехи?» – задал он следующий вопрос.

«Это произойдет тогда, когда семьи убитых простят меня», – сказал я.

«Но разве сие смоет зло, содеянной тобой? Каким образом твои муки сумеют исцелить уже причиненную боль? Даже получив прощение у живых, ты никогда не обретешь прощения мертвых. Даже пережив боль, равную той, что была причинена тобой, ты не сумеешь изменить прошлое».

Монах указал на кучку обглоданных куриных костей на столе, остатки последнего нашего совместного ужина, и продолжил:

«Мы не убивали этого цыпленка собственными руками, однако получили выгоду от его страданий. – Он перевел палец на меня. – В бытность ребенком ты не занимался грабежом и разбоем, однако вырос крепким и сильным, потому что пользовался плодами отцовских преступлений. Но разве будешь ты просить прощения у цыпленка? Или, может, попросишь жертв твоего отца наказать тебя за его грехи? Все мы вплетены в паутину страданий и боли, и нет во вселенной силы, способной в должной мере покарать нас или дать нам столько прощения, чтобы мы обрели свободу».

Я застыл на месте, как статуя из железного дерева, голова моя шла кругом от страшного смысла его слов. Мир показался мне безбрежным океаном страданий. Какой толк сознавать, что мы, все мы, пользуемся плодами злодеяний и преступлений, совершенных еще до нашего рождения, совершенных ради нас, и что возмездие всего лишь умножает боль, а прощение не приносит облегчения?

Но потом монах посмотрел на меня и воскликнул:

«Просто брось тесак! Откажись от себялюбивых иллюзий! Исцелись сам и исцели мир вокруг тебя!»

На этом настоятель Сломанный Топор наконец-то завершил свою историю.

Слова безвестного монаха, просветившие некогда разбойника, который, в свою очередь, обратил их к тану льуку, эхом звучали теперь в голове Саво Рьото.

Вот только он