Эмбрион - Эдуард Сероусов

– Потому что вы рассматривали квантовое поле как изолированную систему, – объяснила Елена. – Но в реальности оно взаимодействует с множеством других факторов, включая сознание наблюдателей. Особенно сознания, которые находятся в состоянии квантовой запутанности, как моё и моего ребенка.

Кузнецов выглядел менее впечатленным.

– И что вы предлагаете, доктор Соколова? Отменить эксперимент? Отказаться от потенциального прорыва, который может изменить наше понимание реальности, дать нам беспрецедентные возможности?

– Нет, – Елена покачала головой. – Я предлагаю модификацию. Изменения в конфигурации системы, которые могут стабилизировать её, сделать безопасной. Изменения, которые не только предотвратят разрыв, но и потенциально улучшат функциональность резонатора.

Она показала вторую часть своей модели – детальный план модификации, включающий математические формулы, квантовые уравнения, параметры настройки. План, который пришел к ней во сне, который показало ей сознание плода.

Ларин изучал данные с растущим изумлением.

– Это… невероятно. Эти модификации не просто устраняют нестабильности, они создают новый уровень когерентности в системе. Теоретически, это могло бы значительно повысить эффективность резонатора.

– И безопасность, – подчеркнула Елена. – Без риска неконтролируемого разрыва.

Кузнецов выглядел скептически.

– И откуда у вас эти знания, доктор Соколова? Эти конкретные, детальные спецификации?

– От моего ребенка, – прямо ответила Елена. – Его сознание не просто предупреждает о опасности, оно показывает путь к её предотвращению. Путь, который требует не только технических знаний, но и… его участия.

– Его участия? – переспросил Ларин. – Каким образом?

– Его сознание каким-то образом может влиять на квантовые состояния, стабилизировать поле. Это связано с его уникальной нейронной структурой, с квантовой запутанностью между нашими сознаниями. Я не полностью понимаю механизм, но чувствую, что без его активного участия даже модифицированная система может оставаться нестабильной.

Кузнецов и Ларин обменялись долгими взглядами, как будто ведя безмолвный разговор. Наконец Кузнецов повернулся к Елене.

– Доктор Соколова, ваши утверждения… экстраординарны. И требуют экстраординарных доказательств. Но даже если мы примем гипотезу о потенциальной нестабильности системы, предлагаемые вами модификации требуют времени для анализа, тестирования, внедрения. А активация резонатора запланирована на завтра.

– Тогда отложите её, – настаивала Елена. – Дайте мне время доказать мою теорию, внедрить модификации, провести тесты. Риск слишком велик, чтобы действовать поспешно.

– Отсрочка невозможна, – твердо сказал Кузнецов. – Эксперимент имеет стратегическое значение, его график утвержден на самом высоком уровне. Мы активируем резонатор завтра, как и планировалось.

– Даже если это может привести к катастрофе?

– Риск есть в любом значимом эксперименте, доктор Соколова. Но наши собственные модели показывают значительно более низкую вероятность нестабильности, чем ваша. И мы верим в надежность нашей системы.

Елена поняла, что аргументы бесполезны. Кузнецов уже принял решение, и никакие научные доказательства не изменят его мнения. Для него потенциальные выгоды – контроль над вероятностными линиями будущего, стратегическое преимущество, которое это могло дать – перевешивали любые риски.

– Я понимаю вашу позицию, директор Кузнецов, – сказала она спокойно. – Но я надеюсь, что вы позволите мне хотя бы присутствовать при активации. Моя экспертиза может быть полезной, если возникнут непредвиденные ситуации.

Кузнецов колебался, затем кивнул.

– Допуск будет предоставлен. Но никаких вмешательств без прямого разрешения доктора Ларина.

– Конечно.

Когда они с Михаилом вышли из лаборатории, он выглядел потрясенным.

– Лена, ты действительно веришь в то, что сказала? Что твой ребенок предвидит катастрофу?

– Не просто верю, Михаил. Я знаю. Данные, модели, уравнения – всё указывает на критическую нестабильность в системе. И если Кузнецов не позволит модифицировать её до активации…

– Что ты собираешься делать?

Елена задумалась. План формировался в её уме, рискованный, почти безумный, но, возможно, единственно возможный.

– Я не уверена. Но я знаю, что не могу просто стоять в стороне и наблюдать, как они активируют устройство, которое может разорвать саму ткань реальности.

В своей комнате Елена долго работала, развивая модель, детализируя план модификации, пытаясь найти способ внедрить изменения даже без официального разрешения. Но система была слишком сложной, слишком интегрированной. Любое несанкционированное вмешательство было бы немедленно обнаружено и предотвращено.

Единственный путь – убедить Ларина в реальности угрозы, предоставить неопровержимые доказательства нестабильности системы. Но как? Какие доказательства могли бы убедить ученого такого уровня, особенно когда на кону стоял проект всей его жизни?

Вечером пришла доктор Петрова для регулярного обследования.

– Как вы себя чувствуете? – спросила она, подготавливая оборудование.

– Физически нормально, – ответила Елена. – Ментально… я на грани отчаяния. Я видела резонатор. Я разработала модель, которая показывает критическую нестабильность системы. Я предложила модификации, которые могли бы предотвратить катастрофу. Но Кузнецов отказывается откладывать активацию. Он считает риск приемлемым ради потенциальных выгод.

Петрова выглядела встревоженной.

– Если ваша модель верна, если резонатор действительно может создать разрыв в пространственно-временном континууме…

– Именно. Последствия могут быть катастрофическими. Не только для института, но потенциально для гораздо большей области. И никто не знает, как такой разрыв будет развиваться, распространяться, влиять на окружающую реальность.

– Что вы собираетесь делать?

Елена задумалась.

– Я не знаю. Я пытаюсь найти способ убедить Ларина в реальности угрозы. Он хотя бы слушает научные аргументы, в отличие от Кузнецова. Но мне нужны более конкретные доказательства, чем теоретические модели и… сны о будущем.

Петрова активировала УЗИ-аппарат.

– Может быть, доказательства уже здесь, – она указала на экран, где был виден плод, соответствующий примерно 34-недельной обычной беременности. – Посмотрите на нейронную активность. Эти паттерны… они соответствуют вашим описаниям квантовой когерентности, темпоральных флуктуаций. Это не теория, это физические данные.

Елена изучила изображение. Действительно, мозг плода показывал паттерны активности, которые выходили за рамки обычного нейрофизиологического развития. Паттерны, которые указывали на формирование уникальных нейронных структур, на когерентность, которая не должна была быть возможной в биологической системе.

– Вы правы, – сказала она медленно. – Это физические данные. Доказательство того, что сознание моего ребенка действительно функционирует иначе, чем обычное человеческое сознание. Что оно потенциально может воспринимать и влиять на квантовые состояния, включая вероятностные линии будущего.

– Может быть, это то, что могло бы убедить Ларина?

– Возможно. Но только если он увидит связь между этими нейронными паттернами и потенциальной нестабильностью резонатора. А для этого мне нужно разработать более детальную модель их взаимодействия.

Елена работала всю ночь, объединяя данные нейросканирования с моделью резонатора, показывая, как уникальная нейронная структура плода могла взаимодействовать с квантовым полем, как это взаимодействие могло как дестабилизировать, так и стабилизировать систему в зависимости от конкретной конфигурации.

К утру у неё была модель, которая показывала не просто теоретическую возможность, а конкретный механизм взаимодействия между сознанием плода и квантовым полем резонатора. Модель, которая предсказывала каскадный сбой при активации системы в текущей конфигурации, и которая показывала, как модификации могли предотвратить