Немезида ночного ангела - Брент Уикс

– Хвала богам, – выпаливаю я, не дав воровке открыть рот. – Забери ее, забери скорее, пока имперцы не увидели! – Я проталкиваю конец длинного древка в приоткрытую дверь, пытаясь всучить ей алебарду.

Петария, сбитая с толку, берет древко.

– Это еще что за?.. – Она делает шаг назад, и верх огромной алебарды с грохотом волочится за ней по полу.

– Я забрал ее у преторианца, которого все зовут Ибексом. Знаешь его? Гигантский такой… хотя они все гигантские… боги милосердные, я только сейчас понял. У него же одна рука. Как, преисподняя его побери, он управляется с алебардой одной рукой?

Забавное наблюдение: когда люди видят, что к ним идет вооруженный человек, они, по понятным причинам, напрягаются, но когда им протягивают оружие, их мысли мгновенно сбиваются в кучу и они теряются. Вместо страха перед смертью их пробирает боязнь общественного осуждения: «Зачем ты дал мне эту штуковину? Где ты ее достал? Что мне с ней делать?»

Мы ждем, что человек, давший нам оружие, объяснится. Враги не протягивают нам оружие.

– Зачем она тебе сдалась? – говорит Петария. Она делает шаг назад и смотрит на преторианскую тунику, заткнутую за мой пояс. – Быстро объясняй, что происходит.

– Ты про это? Я… – Захлопнув дверь толчком ноги, я делаю вид, что снимаю тунику с пояса, запускаю под нее руку, выхватываю из-за пояса нож и вонзаю его в грудь Петарии.

Не выпуская алебарду из рук, воровка заваливается назад; я подхватываю ее, пробегаю вместе с ней вперед, резко проворачиваю клинок, чтобы открыть рану, быстро вынимаю его, ударяю Петарию кулаком по носу, чтобы оглушить, – целюсь при этом ниже, на случай, если она инстинктивно пригнется, – а затем, когда она отшатывается, делаю шаг вперед, хватаю ее за волосы и запрокидываю голову назад. Руки Петарии взлетают к сломанному носу, и у меня появляется секундная возможность вонзить нож еще раз, теперь уже в ее голосовые связки.

Там я его и держу.

Человек с пронзенным сердцем обречен, но он еще до десяти секунд может оставаться в сознании. Это важно, особенно когда убиваешь чародейку, способную за три мига разорвать вас на части заклинанием. Но чтобы заклинание сработало, чародейкам обычно нужно его произнести. Поэтому мокрушнику стоит убедиться, что за последние десять секунд жизни чародейка не скажет ничего смертоносного.

Пока я держу Петарию, ее глаза наполняются слезами. Не подумайте, она плачет не от горя и не от страха перед неизбежной смертью. От удара по носу у всех текут слезы. К тому же, когда телу внезапно несколько раз делают больно, у разума не хватает времени на глубокомысленные раздумья.

Петария шевелит губами, но с них не слетает ни звука. Я не понимаю, хочет она что-то сказать или проклясть меня, или произнести заклинание.

На лице воровки едва успевает отразиться удивление и мысль: «Ой, я ведь умираю, да?» – как оно тут же расслабляется, и ее разум меркнет.

Я забыл начать отсчет до десяти, но теперь это уже и не нужно, потому что ее глаза потускнели. Так даже лучше – все-таки в подобные моменты время имеет свойство растягиваться. Я никогда не умел определять, сколько его прошло.

Однако… гм, дальше будет мерзко, но вы же сами хотели одним глазком посмотреть на жизнь убийцы, верно? Петария сама дает мне понять, что окончательно умерла, освободив свой мочевой пузырь. Я держу ее еще несколько секунд – на всякий случай, – а затем бесцеремонно роняю на пол, стараясь при этом не забрызгаться кровью и подхватить зажатую между нами алебарду, чтобы та не загремела по полу.

Петария, мертвая, падает в лужу собственной крови и мочи. Еще несколько секунд я бесстрастно ее разглядываю.

Это – мое будущее. Я стану трупом, буду неизящно валяться в собственных телесных жидкостях и вонять.

У вас оно, кстати, такое же, так что не думайте, будто вы лучше меня, ладно?

Так или иначе смерть настигнет всех. Внутренности расслабятся, кровь вытечет, а тело обмякнет и повалится на пол.

Я осторожно вытаскиваю нож из горла воровки и тщательно вытираю клинок о ее одежду. Иногда мы склонны судить о человеке по тому, как он умер, будто последние минуты перед смертью дают нам представление обо всей прожитой им жизни. Довольно часто выводы от таких суждений оказываются в чем-то правильными, и это вводит нас в заблуждение.

Если солдат, который уже десяток раз проявлял свое мужество, в один прекрасный день вдруг понимает, что не готов бежать навстречу неминуемой гибели, то мы видим в этом проявление рассудительности. Он не безумец и не дурак, и мы делаем из этого вывод, что он по-настоящему храбр. Как ни парадоксально, одна-единственная трусость возвышает все его прошлые героические поступки; она показывает, что этот солдат – обычный человек, как и мы, но он способен на подвиги, о которых нам остается только мечтать. И мы справедливо заключаем, что завтра он сможет в очередной раз взглянуть в лицо смерти, поскольку его жизненный путь показал нам, что храбрость – это часть его сути, а страх – мимолетная слабость.

Точно так же, если праведный человек в обычный день своей жизни поддается сомнениям, мы видим в этом свидетельство того, что он – не бездумный фанатик.

Но если этот праведник поддается сомнениям перед смертью, то мы, подобно бессовестным купцам, подменяем весы, на которых судим его. Мы видим в этом доказательство того, что его вера была ложью, а он сам – обманщиком.

Или если крепкая, строгая дама вдруг ослабла, измученная долгой болезнью, и не может найти в себе силы стерпеть последние муки, мы со вздохом и разочарованием приходим к выводу, что она все это время втайне была трусихой.

Если вы и правда так думаете, если мерите людей такой меркой, то можете и дальше самодовольно смотреть на них свысока – но только до последних мгновений вашей собственной жизни. Посмотрим, как вы поведете себя тогда.

А вот что об этом думаю я. В нашем мире, чтобы чему-то научиться – играть в мяч или жонглировать, или выстраивать философские абстракции, – нужно много практиковаться. Пробовать, терпеть неудачи, работать над ошибками и вдумчиво повторять.

Даже у ветерана, прошедшего через тысячу битв, может наступить день, когда ноги откажутся нести его вперед, когда он не сможет найти в себе мужество, которое проявлял еще вчера. Вы когда-нибудь спотыкались, спускаясь по лестнице? Если мы можем оплошать в простейшем, значит, каждый из нас может оплошать и в