Журавли летят на запад - Анна Рябинина

Тот говорил меньше и совсем сухо, кажется, был чем-то расстроен.

– Расскажешь, о чем вы с ней говорили? – просит Жильбер.

– Я расспрашивал ее про то, как живется духам у этих гор и в соседних городах.

– А она откуда знает?

Мэй беспомощно улыбается.

– Я попросил приглядывать. Мне сложно следить за всем. А сейчас… Неспокойно так, мне кажется, скоро случится восстание, серьезнее, чем те, которые были, они как… Прости, что так высокопарно, но ты знаешь, что такое казнь тысячи порезов? – Жильбер качает головой. – Это когда человеку в тысячу касаний отрезают по кусочку тела, и высочайшим искусством считается то, при котором человек доживает до последнего, и мне кажется, что мою страну сейчас казнят – и каждое восстание, каждая война, каждый договор – это один такой порез. Даже в этой деревеньке есть маленькое тайное сообщество, которое планирует восстание, а я… Не могу же я их удержать?

– Ты видишь все, что творится на твоей земле, – повторяет Жильбер.

– И раньше мог решать проблемы, – кивает Мэй. – Но сейчас мне сложно.

Седина в его волосах больше не кажется чем-то только красивым. Ее ведь так много – соображает Жильбер. Может ли быть, что даже древние сильные существа стареют?

Так он же не согласен с тем, что Мэй – древнее сильное существо? Так чего он из-за него переживает вообще?

В этот момент Мэй выглядит уязвимо – протяни руку, коснись, сломай. Будто и не было всей той злобы в глазах, золота, голода, которые Жильбер видел так недавно. Может, специально на жалость давит?

– А откуда она взялась?

– Ну, девушки-лисички от разного берутся, – улыбается Мэй. – Кто умер, кого не похоронили, кто не нашел покоя, кто переродился случайно в чужом теле и помнил прошлую жизнь.

– Как дева Фекла[29].

– Как кто? – удивляется Мэй, но Жильбер только качает головой. Едва ли так, и пора отучаться думать обо всем этом как о своей религии, тут все работает иначе.

– Мы останемся здесь? – решает спросить он.

– Шэнь Сяомин хочет показать тебе город, сходишь с ней погулять? – вопросом на вопрос отвечает Мэй.

– А ты пойдешь с нами?

Мэй качает головой, а потом устало прислоняется головой к стене.

– Нет, я не смогу.

– Ты так разозлился на том поле, что тебе стало плохо? – так искренне удивляется Жильбер, что Мэй весело хмыкает.

– Нет, просто устал.

Молчат они до самой ночи – молча ужинают, потом Мэй молча куда-то снова пропадает, возвращается, устало ложится на свою кровать и сворачивается в клубок. Жильбер, помучавшись с пару минут, все же садится рядом.

– А каким был мир до того, как все изменилось?

– Я плохо помню, – глухо отзывается Мэй.

– Но ты же говоришь, что раньше все было иначе, значит, помнишь.

– А ты помнишь, как росла твоя старшая сестра? Это не заметные изменения, они происходят каждый день, каждый день от магии отрывают кусочек, а я ничего не могу сделать, потому что… Это невозможно заметить, а когда изменения становятся необратимыми, что-то делать поздно.

Жильбер ловит себя на мысли, что он очень хочет поддержать Мэя, да только не знает, как. Хотя бы пообещать, что все будет с его Китаем хорошо. Что Мэй справится.

Конечно, Жильбер в это не верит – и думает, что было бы хорошо, если бы Китай хоть немного перестал быть похожим на страну из сказок о принцессах и стал бы современной страной. Может быть, тогда бы он перестал проигрывать европейским странам, только вот император не зря сын Неба – только оно и способно нести мудрость, а неверно сказавшие слово министры обречены на казнь.

Но Мэй же тут не при чем, верно? Он просто маленький дух, который, кажется, совсем не справляется.

– Так каким был твой мир раньше?

– И хорошим, и плохим, – решается начать Мэй. – Люди умели общаться с духами, помогали им, а духи помогали в ответ, можно быть отправиться в путь и встретить даосов, часть из них была бесполезна, но часть правда что-то умела. Императоры звали их ко двору и искали тайну бессмертия, народ злился, подчинял злую магию и устраивал восстания, а их подавляли, небо раскалывалось в день, когда умирал император. По лесу сновали лисички-оборотни, души мертвых и речные духи.

– Тебе нравился тот мир?

– Мне и этот нравится, – отвечает Мэй. – Здесь… многое стало более вольным. Точнее, пока не стало, но я чувствую, что совсем скоро все поменяется.

– Тогда почему тебе… – Жильбер не договаривает «так плохо», но кажется, что Мэй понимает.

– Потому что в том мире уже не будет места для меня.

– Это звучит уже совсем тоскливо.

– И мне не нужно твоё сочувствие, – глухо заканчивает Мэй.

– Но я правда тебе сочувствую.

Хоть и не понимает, зачем Мэю понадобился он. Может быть, многие существа, ему подобные, умерли, но не все же. Зачем ему тогда таскать с собой его, смертного мальчишку?

Мэй вдруг резко поднимается.

– Пойдем, я тебе покажу.

Берет его за руку, тащит по лестнице вверх, на крышу. Их ноги гулко стучат в стенах спящего дома, но на шум почему-то так никто и не приходит. На крыше Мэй берет его под локоть – очень мудро, учитывая, что голова начинает кружиться почти сразу.

Дом, в котором они остановились, не высокий – всего три этажа, но сейчас кажется, будто они стоят на самой горе. Город перед ними раскидывается во все стороны – маленькие узорчатые крыши, свет фонариков и свечей в окнах, а дальше, куда только хватает взгляда – светлячки с золотистым теплым светом, маленькие души-бабочки с голубовато-серебристым, у горы, у деревьев, дальше, где изгибается хвост далекой реки.

– Нравится? – тихо спрашивает Мэй.

– Очень, – выдыхает Жильбер. Париж таким никогда не был – суетливый круглыми сутками, с дымом труб, шумный, говорливый. Жильбер обожал его всей душой, но теперь оказалось, что существуют и другие города, живущие по иным законам и правилам.

– Раньше тут было еще красивее.

– Разве может быть еще красивее?

– Ну конечно, – смеется Мэй. Его смех звоном осыпается на крышу, чуть тревожит летающих бабочек, рассыпается по крышам домов. Жильбер оборачивается на него и видит еще одно чудо: Мэя, который выглядит таким родным этой земле, с огнями, отражающимися в глазах, с сверкающими под луной серебром волосами, с длинными одеждами, рукава и подол которых терялись во мраке. Будто Мэй сам – и эти годы, и эти деревья, и крыши,