Журавли летят на запад - Анна Рябинина

– А разве ты можешь ходить по крышам? – вдруг глупо спрашивает Жильбер. – Сестра рассказывала, что у них изогнутые козырьки, чтобы нечисть в дом попасть не могла.

Мэй смеется еще раз – громче, и ветер подхватывает листья у их ног, взметает в небо, шуршит кронами, ударяется о чье-то брошенное на дороге ведро.

– Мне можно.

И Жильбер ему почему-то верит.

Мэй сейчас кажется таким юным – и очень старым. Мальчишкой, которому нравятся проказы, стариком, так сильно уставшим от мира, смехом, печалью, сном, приходящим к людям и садящимся в изголовье. Нет, все же правильное Жильбер дал ему имя – он прекрасен, хотя едва ли хоть один человеческий язык может это описать.

– И сколько тебе веков? – тихо спрашивает он.

– О, очень много! Я давно не считал, – беспечно отзывается Мэй.

Может быть, и правильно. Какая ему теперь разница?

Мэй сжимает его руку чуть крепче, делает шаг вперед. Он таким удивительно счастливым в этот момент – будто открыл Жильберу все тайны мироздания.

– У тебя такое смешное лицо, когда ты чему-то удивляешься, ты знал об этом? – весело спрашивает Мэй.

Жильбер хочет обидеться, поддеть в ответ, только обнаруживает, что злость и обида, которые совсем недавно клокотали в его душе и расплескивались кипятком на сердце, куда-то делись. Может быть, перегорело.

Может быть, злиться, когда перед тобой весь мир дышит светом и счастьем, тяжело.

Глава 5

Вдвоем с Парижем

Я все равно

тебя

когда-нибудь возьму —

одну

или вдвоем с Парижем.

В. Маяковский «Письмо Татьяне Яковлевой»

«Я не знаю, смогу ли когда-нибудь увидеть тебя, но хочу верить, что есть что-то выше – и нас, и этого города, и даже железных дорог, рек и коней, что-то, что соединяет нас в другом мире, и я верю, что ты поймешь меня, ты сможешь прочувствовать то же, что чувствую я, ведь это все, что мужчины оставили нам – чувства.

А потом начали за них укорять, да.

Ты знаешь, ты должна знать, какая злость клокочет внутри, когда думаешь – а я ведь живу в мире, который создали они, и подчиняюсь правилам, которые придумали они, я молчу из года в год, потому что их не интересует, что я думаю. Я хочу кричать, но кричать мне запрещают, ведь это невоспитанно, я хочу ругаться, а я ругаюсь, когда говорю все это Сунь Аню и Чжоу Ханю, а Чжоу Хань напоминает мне, что женщинам ругаться так зло нельзя, это некрасиво. И это Чжоу Хань! Тот Чжоу Хань, который считает, что он просвещенный и умный, а какие все остальные? Они никогда не захотят нам помочь.

Но знаю, что поможешь мне ты. Знаю, хоть и никогда не говорила с тобой, что ты поймешь меня, что ты меня поддержишь. Чувствую, так отчаянно, так горячо, что мы поймем друг друга с первого мгновения встречи.

Когда Сунь Ань рассказал мне про тебя, я сама посоветовала писать тебе письма, но он решил, что ему нечем поделиться. Вот как – а мне есть чем. Я знаю, что мои письма никогда до тебя не дойдут, но это ведь и не так важно, верно? Я просто хочу рассказать тебе.

У тебя очень красивое имя, Ван Сун, на английском оно пишется как «Сонг», песня. Сунь Ань объяснил мне, что «Ван» – это хозяин, и я все думала, нравится ли тебе твое имя. Мне кажется, оно тебе подходит – потому что ты можешь сама себе быть хозяйкой, ты можешь забрать у мужчин право приказывать тебе, потому что в твоем имени буквально заключена власть. Чжоу Хань объяснил мне, что ванами у вас в Китае называли правителей, царей, королей. Ты песня, и ты королева – как же тебе повезло с твоим именем.

Меня зовут Моргана. Это от древневаллийских слов «море» и «круг», мне оно тоже нравится так сильно, ведь все мы движемся по кругу – рождается и умираем, а когда умираем, то уходим в море. Чжоу Хань однажды сказал мне, что хотел бы умереть в Англии, и чтобы его прах развеяли над Темзой – мне эта река никогда не нравилась, она вся пропахла дымом, она такая неповоротливая и безмолвная, но он прав, на самом деле – все мы вернемся в наши реки, и мне нравится быть рекой, ведь все женщины всегда были чуточку ближе в смерти, чем мужчины, и меня радует эта власть над тем, чего мужчины боятся.

Они могут отобрать у меня мое право говорить, выбирать, вступать в брак по любви и носить брюки, коротко стричь волосы и учиться в университете, но они никогда не обретут власть над чисто женским ремеслом смерти, и мне нравится, что я связана с тем, что мужчины никогда не смогут подчинить.

Мой муж не любил это имя, он все старался его сократить, только варианты никогда не ложились на язык. Было Мора – но он этого имени тоже веяло смертью, была Гана, но мне не нравилось, как звучит такое имя, в нем было что-то рваное, неровное, было Ана, и именно так он чаще всего меня и называл, но это была не я.

Он любил Ану, которую себе придумал – мягкую, внимательную, влюбленную в него по уши. Я такой никогда не была, но от меня этого и не требовалось, с ним жило две девушки: одна – это я сама, Моргана, другая – та, кого он хотел видеть, но мне было все равно, когда появлялась эта, вторая.

А твое имя любили те, кто был тебе дорог? Как его произносишь ты? Я так хотела бы услышать».

Моргана поднимает голову от бумаг и смотрит на часы – уже почти полночь, но спать не хочется совершенно. Она носилась по Лондону так, будто у нее выросла пара крыльев за спиной – воодушевленно, счастливо, совершенно не замечая преград на дорогах. Лондон всегда был ворчливым стариком, наматывающим туман шарфами на шею, но после такого долгого отсутствия шарф ослаб, и у нее даже появилась возможность дышать.

И поэтому она хотела вдохнуть как можно больше.

Первым делом она пошла к Тауэру – молчаливому, хмурому, дышащему всей громадой камней едва-едва слышно. Она так любила звон часов здесь – пробирающий до