Наследник Воли - Александр Горин

Когда ментальный «клинок» второго стража коснулся меня, слой «Зеркала» моего защитного «Кокона» не стал отражать его обратно, а перенаправил энергию удара вниз, в тот самый стержень воли, что уходил в пол, в землю.

Атака стража не была отражена — она была поглощена и использована для укрепления моего собственного основания. Физический удар третьего стража встретил ту же неподвижную скалу, чью структуру на мгновение уплотнила энергия его товарища.

И все это было скрыто от посторонних глаз с помощью внешнего слоя «Кокона». «Шум» создавал искажающий фон, хаотичные всплески энергии, маскирующие истинную архитектуру моей защиты. «Безмолвный шаг» глушил исходящие от меня вибрации, а ядро моей воли, прошедшее атаки Строганова, было надежно спрятано вглубь.

Со стороны это выглядело так, будто дикий, необученный дар Ярослава Нестерова каким-то чудом выдерживает невероятное давление благодаря исключительному, почти звериному таланту. Именно такую легенду мне и нужно было поддерживать.

Я рискнул взглядом скользнуть на трон. Князь-Хранитель сидел, откинувшись на спинку, но его пальцы перестали барабанить по подлокотнику. Его взгляд, тяжелый и всевидящий, был прикован ко мне. В нем не было ни одобрения, ни гнева — лишь чистое, незамутненное внимание хищника, учуявшего нечто новое и необъяснимое.

Он видит не силу, а странность. Мой «дикий дар» его заинтриговал. План работает.

Стражи не стали продолжать — они, не сговариваясь, отступили на шаг.

Хлопок.

Сухой, одиночный, он прозвучаал как выстрел. Князь-Хранитель ударил в ладоши один раз. Его лицо оставалось непроницаемым, но в его глазах я увидел живой интерес.

Один. Значит, признал достойным. Но это еще не все. Ждет.

Хлопок.

Второй удар прозвучал тверже, увереннее. По залу прошел сдержанный гул. Аристократы переглядывались, некоторые невольно выпрямляли спины, глядя на меня новым, оценивающим взглядом.

Два. Уже лучше. Но нужно три.

И тогда Князь медленно поднял руки и соединил ладони в третий, оглушительный раз. Звук эхом покатился под сводами.

Три. Высшая оценка. Хорошо, задача на бал выполнена.

Я медленно вышел из стойки, приходя в себя.

Церемониймейстер, бледный как полотно, шагнул вперед, и его голос, сорвавшийся на фальцет, громко провозгласил:

— Стойкость — абсолютный рекорд! Три хлопка Его Сиятельства!

Шепот восхищения, зависти, злобы и страха прокатился по залу. Я видел, как Гордей Багрецов склонился к жене, чтобы что-то сказать ей на ухо, и его взгляд на мне был уже иным — в нем читался не просто расчет, а уважение, смешанное с опасением. Орловы стояли мрачные, как грозовая туча. Дмитрий сжимал кулаки, а Лизавета смотрела на меня с тем же почти жадным любопытством, что и Князь.

Но мой взгляд был прикован к отцу. Григорий Вячеславович Нестеров стоял, не веря своим глазам. Его плечи, годами согнутые под грузом вины и поражений, медленно распрямлялись. В его глазах, обычно потухших, теперь горел огонь гордости и надежды.

Он не просто горд, он снова обрел веру. Значит, все было не зря.

И тогда случилось то, чего не ожидал, кажется, никто.

Князь-Хранитель медленно поднялся с трона. Весь зал, будто по команде, замер в почтительном поклоне. Его тяжелый, размеренный шаг отдавался эхом в звенящей тишине. Он прошел через зал, и толпа расступалась перед ним, как море перед кораблем.

Мой эмпатический радар уловил исходящий от него сигнал — не гнев, не одобрение, а… знание. Глубокое, бездонное понимание. Он не просто видел силу, он видел мою суть. Он раскусил меня.

Варианты вихрем пронеслись в сознании — настаивать на «диком даре», сослаться на книги отца, признать необычность, но свалить на родовую память. Все это не очень убедительно, хороших вариантов нет. Действуем по ситуации.

Он остановился не доходя шагов пять до меня. Его взгляд, тяжелый и всевидящий, скользнул по моему лицу, затем по Владимиру и отцу.

— Любопытная синхронизация, — произнес Князь. — Энергетический резонанс между братьями. Будто чья-то воля настраивала струны. «Громовая поступь» вашего старшего сына, барон, обрела сегодня несвойственную ей гармонию.

Ложная тревога. Князь считал только наш с братом ментальный камертон. Это легче, но обвинение серьезное, тем более от Князя.

Отец беспокойно и непонимающе посмотрел на меня, потом на Владимира. Лицо брата залила густая краска, он потупил взгляд.

Я сделал шаг вперед, слегка склонив голову.

— Сила рода, ваше сиятельство, — сказал я ровным, уверенным голосом. — Владимир бил сам. Его воля — его победа. Я лишь поддержал брата, как это и должно быть в роду.

Князь помолчал, изучая меня. В его глазах мелькнуло что-то похожее на удовлетворение.

— Именно это я и хотел услышать, — тихо сказал он. — Не о силе одного, а о силе рода. Выстоять в одиночку — достойно. Но биться вместе как один — это и есть истинная воля. Вы сегодня показали и то, и другое.

Князь повернулся к отцу.

— Барон Нестеров, — произнес он, чеканя слова. — Твой род сегодня показал, что сила его воли не оскудела. Помни о долге, который следует за силой.

Оболенский перевел свой пронизывающий взгляд на меня.

— А ты, Ярослав Нестеров, показал сегодня настоящую волю. Графский титул твоего рода… — он сделал паузу и продолжил, — отныне считается восстановленным.

Князь развернулся и так же медленно пошел обратно к трону, оставив за собой гул голосов.

Хорошо. Восстановление графского титула личной волей Князя давало мощнейший политический щит. Даже можно сказать замечательно, но не будем поддаваться эмоциям. Но, тем не менее, внутри все кипело. Моя цель — возглавить род и сделать его самым сильным в Империи стала гораздо ближе.

Отец подошел ко мне быстрым, почти бегущим шагом, нарушив всю придворную чопорность. Его лицо, еще секунду назад застывшее в оцепенении, теперь пылало. Он схватил мои плечи, и его пальцы впились в ткань кафтана с силой, которую я от него не ожидал.

— Ярослав… Сын мой… — его голос сорвался, стал низким и хриплым, лишенным привычной сухости. В его широко раскрытых глазах стояли слезы, которые он не пытался скрыть. — Прости меня. Я не видел, не понимал…

Он держал меня за плечи не в силах вымолвить больше, и в этом жесте была вся горечь лет пренебрежения и внезапно нахлынувшее, оглушительное облегчение. Он смотрел на меня не как на инструмент или разочарование, а как на сына. Впервые.

Я кивнул и на секунду обнял его.

Сбоку подошел Владимир. Он двигался медленно, неуверенно, его кулаки были сжаты от переизбытка чувств. Он остановился в шаге, его взгляд метался между мной и отцом.

— Ярик… — сорвалось с его губ детское прозвище, которого я нашел в памяти прежнего Ярослава. — Спасибо.

В его глазах теперь не было ни