Президент Всея Руси - А. Полевой

стоял черной стеной, ветви хлестали по лицам, корни цеплялись за ноги. Остатки отряда Ярослава пробирались сквозь чащу, торопливо, безмолвно, прислушиваясь к каждому шороху.

Двое воинов несли носилки, сколоченные наспех из жердей и плащей. На них лежал Ярослав бледный, в липком от пота холоде, с перевязанной грудью и окровавленными бинтами на спине. Рана от копья была очень тяжелой.

Между жизнью и смертью. Он метался в горячечном бреду.

— Щиты… сомкнуть… Мстислав, держись! — хрипел он, сжимая кулаки, будто вновь пытаясь встать в строй.

Потом вдруг затихал, и тогда казалось, что дыхание вот-вот прервётся. Но через несколько минут снова начинал бормотать:

— Орудия… зарядить… Где Радогор?..

Его губы потрескались от жара, глаза запали, но в редкие моменты ясности он ненадолго приходил в себя.

— Рязань… далеко? — прошептал он, хватая за руку одного из воинов.

— Близко, командир. Держись.

Но он уже не слышал. Сознание вновь уплывало, унося его в кошмары боя крики, кровь, падающий Мстислав.

Лес редел. Где-то впереди, сквозь деревья, уже мерцали огни — то ли деревни, то ли дозоры рязанских сторожей.

— Жив ещё? — хрипло спросил один из носильщиков.

— Дышит. Но еле еле.

Они шли дальше. Тяжело, медленно, но вперёд.

А Ярослав в забытьи снова видел поле боя. И брата, звавшего его за собой. Его сознание было похоже на разбитое зеркало. В осколках мелькали обрывочные картинки: степные кони, летящие стрелы, падающее знамя… и лицо брата. Не Мстислава. Другого. Старшего. Того, что остался там, в дыму и криках, когда маленький Ярослав бежал, спотыкаясь, с поля первой в его жизни сечи в Изроге.

— Брат… прости… — вырвалось стоном уже другим, более древним, горловым звуком. Голосом ребенка, зарывшегося в плащ убитого брата.

И в этот миг что-то щелкнуло.

Будто слой за слоем, как шелуху, начало сдирать с его внутреннего «я». Горячечный туман ненадолго рассеялся, открыв саму суть.

И Андрей, заточённый где-то в глубинах этого израненного тела, вздрогнул. Он не «вспомнил», а увидел.

Не свои воспоминания из будущего. А чужие из глубокого прошлого. Чужой ужас мальчишки, потерявшего всё. Ту самую первородную рану, которая сформировала душу воина Ярослава. Ради которой он так цеплялся за нового брата, Мстислава… и вновь не уберёг.

— Нет, — прошептали его губы, и в шёпоте было отчаяние уже не воина, а человека из другого мира. — Это не моё… Я не должен это чувствовать!

Но было поздно. Барьер, который он так тщательно выстраивал, считая себя единственным хозяином разума, треснул под тяжестью потери, боли и лихорадки. Душа Ярослава, подавленная, оттеснённая знанием «пришельца», теперь, в момент краха, вырвалась на поверхность. Дикое, яростное, пропитанное болью утраты и запахом крови.

— Мой брат… Моя вина… Моя земля… — гудело в нем на уровне инстинкта. Это был голос самой этой эпохи, голос рода и крови.

Андрей отчаянно пытался отгородиться, найти в себе холодные формулы, логику, знания, что угодно, лишь бы не тонуть в этой первобытной пучине чужого горя.

— Стерилизовать рану… нужен антибиотик… это всего лишь психосоматика… — лихорадочно бормотал он «про себя», но слова теряли смысл, растворяясь в более мощном потоке.

— КРОВНАЯ МЕСТЬ! — рванулось из его груди хриплым криком, заставив носильщиков вздрогнуть.

Это было что-то древнее архаичное, в этом мире словосочетание, означавшее и «месть», и «суд», и «священный долг крови». Такого понятия не знал Андрей, точнее слова знал, но не чувствовал что это такое. И вот эти слова выкрикнула душа Ярослава. В этот момент произошло столкновение двух сущностей. Две парадигмы, два способа существования в мире бились в одном теле, как две атомарные частицы в термоядерной реакции.

Рационалист Андрей видел отряд, как тактическую единицу, потери, как статистику, он циник и прагматик.

Вятич Ярослав чувствовал род своих побратимов, павших как братьев, позор из-за бегства с поля боя, он чувствовал зов крови, которая зовёт к ответу.

Носильщики переглянулись. Бред командира становился странным и пугающим.

— Воды… — простонал Ярослав-Андрей, и это была мольба о спасении от самого себя. — Голова… раскалывается…

Внутри действительно раскалывалось. Он видел одновременно и падающий с неба вертолёт, и падающего с коня брата. И он понимал, что оба этих видения это его жизнь.

— Я… не один, — осознание, леденящее и ошеломляющее, пронеслось сквозь жар. — Здесь… мы… всегда были оба.

Это было знание, пришедшее из самой глубины бытия. Он не вселился в пустой сосуд, а пришёл в душу, уже опалённую войной и потерей. И все это время, его «гениальные» идеи, его «современный» подход — всё это пропускалось через призму этой древней, травмированной, но невероятно сильной воли. Ярослав не был пассивным наблюдателем. Его душа была фундаментом. Грубым, жестоким, но несгибаемым. Тем, что давало силы держать меч, когда знания Андрея говорили «это бессмысленно».

И сейчас, потеряв Мстислава, этот фундамент дал трещину, обнажив свою изначальную суть.

Ярослав затих на носилках. Его дыхание стало чуть ровнее, но не спокойнее. Какое-то новое, страшное понимание застыло в его запавших глазах, которые он на миг открыл. Он смотрел сквозь ветви в чёрное небо.

— Ладно, — прошептал он беззвучно. Губами двигал Андрей, но решимость в этом шёпоте была на сто процентов Ярослава. — Раз уж мы здесь вместе… значит, эту боль тоже делим пополам. Твою и мою. Нашу.

Он снова погрузился в забытье. Но теперь бред был иным. Не хаотичным, а словно бы диалогом. Иногда он бормотал расчёты, математические и физические формулы, перечислял таблицу Менделеева. Иногда просто пел обрывки старой погребальной песни, которой Ярослава учила в детстве тетка Серафима.

Двое воинов, несших носилки, больше не слышали в этом безумия. Они понимали сейчас их Командир бился с демонами, и они чувствовали, что он не сдаётся.

— Держись, Ярый, — хрипло сказал один из них, не зная, к кому именно обращается. — Скоро выйдем.

А в темноте леса, казалось, затих даже ветер, прислушиваясь к тихому бормотанию одной души, которая наконец-то признала в себе другую. И в этом признании родилось что-то новое

Два дня они шли сквозь чащобу, продираясь сквозь бурелом и болотистые низины. Кони пали еще в первый день их пришлось бросить, оставив только самое необходимое, оружие, да носилки с Ярославом.

Сенька Шустрый, еще недавно щуплый мальчик с вечно насмешливыми глазами, теперь шагал впереди, выбирая путь. Лицо его почернело от усталости, но взгляд был твердым. Он больше не был мальчишкой поскольку смерть Миролюба и гибель Мстислава оставили в нем только холодную решимость.

Решимость эта родилась там, в аду у озера Сомша, в тот миг, когда он увидел, как падает Ярослав.

Всё рухнуло разом. Их линию прорвали,