Президент Всея Руси - А. Полевой

Житодуб хотел что-то сказать, но Ярослав медленно закрыл глаза.

Ему не нужны были утешения.

Он должен был это вынести.

Запомнить.

И если когда-нибудь снова сможет встать — то уже не ошибаться.

Но пока…

Он просто лежал.

И слушал, как за окном дождь стихает, а значит, скоро снова начнется битва.

Тихо скрипнула дверь.

Ярослав не повернул голову, думал это Житодуб с очередным отваром или Ратибор с докладом, который ему сейчас невыносимо слушать.

Но в комнату ворвался теплый запах — куриный бульон, чеснок, та самая домашняя еда, которой не было в его жизни наверное уже целую вечность с этой походной жизнью.

— Нашла тебя, дурака, — тихий, дрожащий голос.

Он резко открыл глаза.

Марфа.

В грязной дорожной одежде, с потрескавшимися губами, с котелком в руках — и с глазами, в которых не было ни капли упрека.

— Ты… как…

— С Ратибором приехала. Тайком. Потому что знала — если не я, то кто же тебя на ноги поставит?

Она поставила котелок, села на край постели и крепко обхватила его голову руками, прижав к своему плечу.

И вот тогда, он сломался.

Задрожал, вцепился в ее платье, зарылся лицом в знакомый запах — лука, дыма и тех духов, что он когда-то изобрел для нее.

— Всех… всех погубил…

— Молчи, — она резко прижала его еще крепче. — Молчи. Пей бульон. Потом злись. Потом вой. Но сначала просто живи.

И он пил.

Горячий, наваристый, живой.

А Марфа гладила его по волосам и шептала — не пустые утешения, а злые, яростные слова:

— Они еще пожалеют. Очень пожалеют. Но сначала встань мой милый.

За окном дождь кончался.

А значит, скоро снова битва.

Глава 19

Клубясь над размытыми колеями, осенний туман медленно отступал под напором тяжёлых, моросящих капель. Дорога к Рязани перестала быть путём — она превратилась в жидкую и липкую грязь, из которой выползали остатки некогда грозного войска.

Они шли не строем, а ковыляли, понурив головы, обмотанные грязными тряпками. Щиты, некогда гордо расписанные, волоклись по грязи или были брошены где-то позади. У многих были окровавленные бинты, у всех — пустые глаза, в которых ещё стоял ужас озера Сомши и леденящий свист булгарских стрел. Это были не воины, а тени. Тени княжеских дружинников, ополченцев из дальних сёл, боярских отроков. Их гнал с поля боя животный инстинкт, и теперь он привёл их к этим деревянным стенам, за которыми, как они думали, не было спасения.

У проездной башни стоял Ратибор. Он не кричал. Его голос, низкий и хриплый, как скрежет жерновов, пробивался сквозь шум дождя и мычание толпы, наводя порядок.

— Ты, с перевязью — на стену к лекарям! Вы, трое — бросьте эти колоды, тащите брёвна к частоколу!

Кто плотник? Плотник, я тебя спросил!

Он хватал за плечо одного, толкал в спину другого, и из бесформенной массы людей начинали вырисовываться контуры обороны. Его собственные красногородцы, мокрые, но стойкие, служили живым каркасом: они вбивали колья, натягивали верёвки, отмечая границы будущих укреплений. Ратибор работал молотом и клином, раскалывая панику на полезные щепки — строителей, стрелков, санитаров.

С запада, от леса, донёсся иной звук, ритмичный, жутковатый скрип по мокрому дереву. Из туманной пелены медленно выплыли призрачные силуэты. Это были кони и низкие, грубые платформы на деревянных колёсах, движимые по проложенным в грязи рельсам. На платформах, прикрытые пропитанным воском тканью, лежали бочки, ящики, тюки. И два десятка людей в одинаковых тёмных кафтанах. Это было очередное красногородское ополчение.

И именно на этом стыке — грязь дороги, начало леса и степи — Сенька Шустрый встретил тех, кого ждали, но в чьё появление верилось с трудом. С юга, обходя основные топи, вышла конница. Не стройными рядами, а растянутой, усталой вереницей. Несколько десятков всадников на низкорослых, мохнатых конях, в смешанных, но исправных доспехах. Лица, обожжённые степным ветром. Впереди, на вороном жеребце, сидел Гаяз.

Сенька, в новом, не по росту, но тщательно подобранном доспехе командира, сделал шаг вперёд, преграждая путь. Он выпрямился, стараясь казаться старше и тверже.

— Воевода Гаяз. Для тебя и твоих людей отведено место у восточной стены, за амбарами. Фураж и вода уже там. Огонь разводить только в указанных ямах.

Он говорил чётко, по уставу, который сам же когда-то помогал Ярославу писать. Потом, убедившись, что формальности соблюдены, сделал ещё шаг, опустив голос почти до шёпота.

— Гаяз. Слушай. Твои воины… многие покрыли себя славой и остались на поле у Сомши. Но твой брат, Баймурза… Он не среди павших. Его отряд пробился сквозь булгарскую лаву и ушёл в лес севернее озера. Сейчас он с моими разведчиками. Жив.

Каменная маска на лице Гаяза треснула. Не дрогнули губы, не дёрнулась бровь. Он не ахнул, не поблагодарил богов. Его рука в рукавице с такой силой сжала поводья, что конь вздёрнул голову и фыркнул.

— Где он? — голос Гаяза был чужим, хриплым, будто прорвавшимся сквозь песок и кровь.

— В пути. С важным заданием, — коротко отрезал Сенька. — Как вернётся, ты первый узнаешь.

А над всем этим — над суетой у стен, над скрипом «конки» — низкое свинцовое небо продолжало сеять мелкий, назойливый дождь. Он смывал грязь с доспехов, заливал следы, стирая прошлое. Рязань уже не была пристанью для беглецов. Она медленно, с болью и скрипом, превращалась в крепость. И как знак, луч солнца пробился сквозь громады туч и впервые за несколько недель осветил землю.

Солнечный луч, тонкий и упрямый, пробился сквозь щель на ставнях, упав на грубо сколоченные половицы. Как та нить надежды, что потихоньку пробиралась сквозь мрак его души. Ярослав сидел, обхватив колени, чувствуя под пальцами шершавую поверхность глиняной миски. Всего полчаса назад в ней был бульон — тот самый, что сварила Марфа, проделавшая долгий путь с Ратибором, чтобы принести ему эту простую, такую необходимую сейчас пищу. Её поступок был как этот луч, он прорезал сумрак его души.

Его терзали сомнения. Где он ошибся?

И вот мысли, чёткие и холодные, выстроились в стройный ряд. Неумолимо пришло осознание.

Он, носитель будущего, возомнил себя провидцем. Забыл, что история — не шахматная доска, а люди — не фигуры. Их поступки нельзя просчитать как математическую формулу, разложить по полочкам, вписать в стройные логические схемы. Каждый человек обладает правом выбора и волей, и это ничем не предопределено. А он, бросив камень в воду времени, пустил множество волн изменений. Теперь человек мог принять иное решение