Дом бурь - Йен Р. Маклауд

Во всем Лондоне целое утро никто не работал, и телефонные линии протянулись лентами цвета ночи над людьми, которые выстроились в два-три ряда вдоль бульвара Вагстаффа, чтобы поглядеть на огромный, запряженный лошадьми с плюмажами катафалк, за которым медленной процессией под приглушенный звон колоколов шли Ральф и грандмастера гильдии. Сперва состоялась публичная церемония в часовне Нортовера, а потом – так называемая частная под нею, в необыкновенной подземной усыпальнице Гильдии телеграфистов. Встав под распростершим крылья золотым орлом, перед морем освещенных лампами лиц, Ральф подумал, что будет нервничать, произнося свою речь, но оказалось, что ему все равно. Из всех собравшихся лишь мать – необыкновенная и ангелоподобная, с достоинством несущая бремя утраты и очень, очень красивая во вдовьем черном наряде – что-то для него значила, и он осознал, что в адрес отца испытывает лишь смутное сожаление из-за ухода неуверенного в себе, но, в сущности, достойного человека, с которым они уже не смогут познакомиться по-настоящему.

Утром после сильного шторма Ральф сидел в библиотеке Инверкомба. Небо прояснилось, дорожки снаружи уже высохли, но стонущий беспокойный ветер трепал раскрытые страницы тетрадей, пока он не встал и не закрыл все окна. Записи как будто становились все более беспорядочными, когда он пытался их сократить и расположить должным образом. Больше, чем когда-либо, он осознавал неполноту своих знаний.

В доме было невероятно тихо. Казалось, после шторма встали все часы без исключения. Затем, почувствовав, что кто-то маячит у дверей библиотеки, Ральф встревожился. Он должен был вздохнуть с облегчением, узнав, что это всего лишь Сисси Даннинг, но на приятном лице экономки было невиданное прежде выражение, и она без единого слова уселась рядом с ним, положила руки ему на колени.

К полудню лондонские магазины вновь открылись после похорон, хотя под изукрашенными фресками сводами Зала великих гильдий состоялся экстравагантный фуршет. Ральфа, который прежде на подобных мероприятиях болтал с официантами и исследовал коридоры, постоянно вовлекали в нудные беседы. Говорили про Хайклэр, улучшение его здоровья, что-то про ужасную потерю, которой стал уход отца, и неизменно отмечали, до чего поразительна стойкость матери, окруженной черной стаей скорбящих.

Все шло своим чередом. Пришлось принять участие в заседании на верхнем этаже Доклендской телеграфной станции. До этого он лишь мельком видел такое собрание, когда закрывались двери, а теперь ему надлежало сидеть во главе стола и визировать множество документов. «Что их беспокоит, – мелькнула у него мысль, когда его имя в очередной раз накрыли пресс-бюваром, – так это доживу ли я до совершеннолетия». Он подумал о своем отце, сидящем в этом же кресле, окруженном такими же или похожими лицами. Затем подумал о Мэрион, о ее коже, пахнущей побережьем, и задумался, возможно ли сблизиться с кем-то, находясь так далеко. Впервые после смерти отца ему по-настоящему захотелось плакать.

Вошла мать, которая отсутствовала в начале собрания; она переоделась в другое черное платье, подчеркивавшее сияние волос и то воздействие, которое она производила на людей, подобно лучу солнечного света. Все происходило по сценарию, который подготовили специально на такой случай много лет назад, ибо Ральф не мог стать официальным главой гильдии, пока не пройдет обучение и не будет посвящен в телеграфисты. До той поры учреждалось доверительное управление. Во главе, разумеется, с его матерью.

Когда собрание закончилось, они вышли на балкон пустого отцовского кабинета, и он с удивлением отметил, насколько теперь стал выше ростом. Разница в пару дюймов как будто с лихвой превосходила пропасть за балконными перилами, на дне которой лежали доки и почти весь Лондон.

Вельграндмистрис грустно усмехнулась.

– Жизнь – сплошная суета. Люди прервались на пару часов. Они думают, что обеденный перерыв наступил раньше обычного, и тихонько спрашивают друг друга, кто умер на этот раз. Потом возвращаются к работе.

– Ты хочешь сказать, что так устроен мир.

– Ну, видишь ли… Здешний дежурный инженер считал, что неправильно заставлять телеграфистов трудиться в обычном режиме в такой день, но я сказала… – Она шмыгнула носом. Вытерла глаза, и тыльная сторона ее ладоней заблестела от влаги. – Но я заявила, что лучшее, что он может сделать в память о Томе, – это заставить всех работать. – Она снова шмыгнула носом, затем улыбнулась сыну. – Пойдем, я покажу тебе…

Она провела его через залы, где стояли шумные вычислительные машины и тянулись необыкновенные ряды халцедонов, сияющих, как яйца феникса. «Вот так, – подумал он, – мы с отцом сблизимся». Впрочем, это едва ли утешало, особенно сегодня. В месте, где Мэрион могла бы безнадежно заблудиться, его успокаивало лишь присутствие матери. Она была его помощницей, его опорой. Столько лет ему твердили о «своих людях» и «долге»; итак, после нелепого фальстарта за ужином в Инверкомбе он наконец-то понял, что к чему.

Следующий день был посвящен церемониям, подтверждавшим его новый статус будущего вельграндмастера. Утром, пока Ральф безуспешно пытался не порезаться во время бритья, ему показалось, что лицо в зеркале уже изменилось. Пришлось надеть еще один новый костюм и ботинки, которые были сущей пыткой после вчерашнего медленного шествия и долгого стояния. А ведь предстояли цепи, шапочки и мантии. В заключительной суете с колокольчиками и гильдейскими реликвариями его представили главному кормилу на вершине Доклендской телеграфной станции. Колючая черная штуковина впитала в себя тусклый солнечный свет и все звуки доков. Аналогичные предметы существовали в знаменитой Поворотной башне Уолкота и в конторах вроде бристольской или престонской, и везде ему было суждено читать таинственные заклинания во время пышного, затянувшегося на много дней ритуала, но только после совершеннолетия. Ральфа тихонько предупредили, что не следует касаться кормила сейчас, без должной подготовки, поскольку это наверняка разрушит его разум. Предостережение, нацеленное во благо, усилило и без того напряженную атмосферу.

В конце концов, вернувшись в городской особняк, сняв носки с гудящих ног, он поужинал с матерью в лиловой гостиной, куда еду принесли на подносах. В камине впервые за год трепетало пламя и потрескивали дрова. Они были вдвоем; почти как в старые добрые времена, и он оценил этот жест и ее присутствие больше, чем мог бы выразить словами.

– Ты отлично справился, дорогой, – сказала Элис. – Все так говорили. И не только ради того, чтобы ты услышал. Или я. По крайней мере, до меня дошли такие слухи.

– Теперь я понимаю, что чувствуют звери в Лондонском зоопарке, когда на них пялятся.

Она с улыбкой убрала в сторону поднос. Фраза прозвучала более горько, чем он предполагал.

– Можешь мне не верить, но к этому привыкаешь. Впрочем, полагаю, львы тоже привыкают, так что считай себя львом.