Свой среди чужих, или Гауптман с Олерона. Часть вторая - Владимир Германович Корешков

Когда Кейша, доведенная до безумия, время от времени прекращала громко стонать подо мной или надо мной, беря небольшой тайм-аут, соскальзывая, вовсю давая волю своему неутомимому опытному язычку и своим жадным ненасытным губам, ласкала меня, то в один из таких моментов я отключился, вышел из реальности, закрыв глаза, вспомнил упругое, невероятно плотное тело, которое совсем недавно держал на руках, крепко прижимая к себе, и обворожительную, чуть застенчивую улыбку. Представил, что рядом со мной Эдита и что это она делает мне так безумно приятно. Черт, что за наваждение? Открыв глаза и увидев перед собой не Эдиту, а Кейшу, я почему-то осатанел, жестко за волосы оторвал ее от себя, грубо перевернул и безжалостно ворвался в нее, буквально вколачивая в бешеном неистовстве ее тугое тело в постель, как будто мстя ей за то, что это она, а не другая, которую я хотел бы сейчас видеть рядом.

Наконец взрыв, выплеск. Раздался последний долгий Кейшин стон, переходящий в безудержный крик, ее смуглое тело, бьющееся на кровати в судорожных конвульсиях страсти, ее пальцы рук, скребущие острыми ногтями смятую простыню, рвущие тончайшую белую ткань, и ее хриплый, срывающийся, еще не успевший отдышаться голос:

– Обожаю, когда ты такой.

Да, я опять не выспался, но на службу шел бодро, улыбаясь, зная, что сегодня совсем скоро впереди меня ждет встреча с человеком, который не только близкий друг моего детства, такая особая весточка из прошлого, но еще этот человек является моей связью, моей единственной нитью с всемогущим центром, человек, который вырвет меня из тени неизвестности и неопределенности, в которой я нахожусь в данный момент. Подскажет, что делать, и у меня появится хоть какая-то ясность относительно моей дальнейшей судьбы.

Фон Даутенберг, мой временный непосредственный начальник, был как всегда зол, хмур, раздражен и неприветлив, но сегодня, мне показалось, даже больше обычного. По его красным белкам глаз, сухим потрескавшимся губам и постоянным прикладываниям к холодной, запотевшей бутылке с минералкой, которая стояла тут же на рабочем столе как неотъемлемая часть интерьера, я понял, что ему сегодня тоже было не до сна, только причины бессонницы у нас были разные, хотя обе женского рода. Мне не давала ночью спать женщина, ему же – бутылка. После обычного приветствия я очень вежливо поинтересовался, как его настроение и самочувствие.

– Спасибо, хреново, лейтенант, – ответил Даутенберг, делая из горлышка прозрачной, уже наполовину пустой бутылки очередной огромный глоток ледяной жидкости, пытаясь этим хоть как-то загасить тот мощный пожар, который пламенел у него внутри. Его мучило жесточайшее похмелье. Через некоторое время причина неумеренного ночного потребления алкоголя титульной особы стала ясна.

– Завтра, лейтенант, нам с утра придется съездить на передовую с проверкой, и это обязательно, – кисло объявил мне Вилли.

«Надо же, как все удачно складывается», – подумал я. Ну вот и абздец тебе пришел, герр фон Даутенберг, завтра уж я найду место, время и подходящий момент, чтобы перерезать тебе по-тихому глотку. И в этом есть сразу два положительных момента: во-первых, я избавлю мир от конченого ублюдка и форменной скотины, каким являешься ты, Вилли фон Даутенберг, а во-вторых, после этого ты больше никогда не будешь мучиться похмельем, это я тебе обещаю.

– Хорошо, – вслух ответил я.

Даутенберг уставился на меня воспаленными глазами, как на дегенерата:

– Чего в этом хорошего, лейтенант? – жестко спросил он.

Но на самом деле за его показной жесткостью стоял липкий, темный, дремучий и слабо контролируемый страх. Вилли Даутенберга колбасило совсем не по-детски, он абсолютно не хотел на передовую, очень не хотел.

– Ну как «что хорошего», герр штурмбаннфюрер, то, что мы едем на фронт, – бойко ответил я.

Его мутный взгляд застыл на мне, он смотрел на меня, как на человека, до которого очень долго доходит, или как на дауна. Наверное, поэтому очень медленно, по слогам как слабоумному, чтобы я наконец осознал тот ужас, который нас ждет, произнес:

– Там между прочим, лейтенант, стреляют.

– Конечно, стреляют, могут даже убить, – стараясь его еще больше напугать, бравурничал я. – Но мы же с вами, герр штурмбаннфюрер, солдаты, и умереть за Рейх – это высшая доблесть солдата.

Штурмбаннфюрер, не найдя, что на это ответить безмозглому солдафону-лейтенанту, пару раз, как рыба, выброшенная на берег, беззвучно похлопал ртом. Я прекрасно понимал состояние этого типа. Подвергать себя опасности, рисковать, а тем более погибать за Рейх или еще за что-нибудь, пусть даже очень великое и важное, ну никак не входило в планы фон Даутенберга. Он очень долго и уверенно мог разглагольствовать на тему, сколько надо уничтожить, или, как он любил выражаться, сократить поголовье неполноценных, с его точки зрения, унтерменшей (недочеловеков-сепаратистов), подмахнуть между делом смертный приговор каком-то офицерику-звездпеху, которой, несмотря на всю бесчеловечную жестокость войны, сохранив в себе остатки морали и кодекс человека, отказался расстреливать мирных жителей – женщин детей и стариков. Штурмбаннфюрер, ни капельки ни о нем, ни о ком другом не жалея и не вспоминая, не мучась по ночам угрызениями совести, чувствовал себя прекрасно и спал сном праведника. Но сейчас совсем другое дело, сейчас на кону была его такая драгоценная, единственная в своем роде и неповторимая жизнь, которая может вдруг вот так, по глупости оборваться.

Это было неправильно и крайне несправедливо, с его точки зрения. Естественно, он не разделял моего оптимизма насчет поездки на передовую. Не найдя нужного понимания у меня, он еще раз по-рыбьи шлепнул губами, обвел комнату глазами в поисках хоть кого-нибудь осознающего, что может произойти непоправимое. Никого. Пусто. Воздел глаза к небу, видимо, теперь ища поддержки и сопереживания у высших сил, может, хоть те понимают весь кошмар, но нет, те были также глухи. Поэтому, для себя решив, что он окружен бездушными тупицами и кончеными бессердечными животными, тяжело вздохнул, горестно, без слов махнул рукой, мол, занимайся своими делами, лейтенант, я буду грустить и жалеть себя в гордом одиночестве. Трясущимися руками достал из ящика стола початую бутылку виски и стакан.

Я не стал смотреть, как штурмбаннфюрер будет гробить свою печень, все равно она ему скоро не понадобится, вышел из кабинета. До обеда времени еще было до хренища, чем заняться, я не представлял. Идти в свой кабинет, куда я номинально приписан и где сидят еще две такие же хари, как я, маясь от безделья, перекладывая бумажки с места на место, корча при этом деловитую рожу, делать вид, что сильно занят, как-то не климатило. Чем еще заняться?

Все здание штаба за эти несколько дней, пока выполнял всевозможные поручения штурмбаннфюрера, я изучил как свои пять пальцев и мог передвигаться по нему с закрытыми глазами. Причем открывать свободно мог все двери, ну или почти все, попадая в любой кабинет, прикрываясь как щитом фразой «Меня герр штурмбаннфюрер к вам послал», к этому моменту уже весь персонал штаба был в курсе, что лейтенант Яр Ковалефф является личным ординарцем великого и ужасного проверяющего герра фон Даутенберга, так что он не какая-нибудь тварь дрожащая, а право имеет, и вообще с ним лучше и не связываться, поэтому для него все пути открыты.

А вот для сопротивления ничего полезного я так и не узнал. Вилли пока документов под грифом «совершенно секретно» из канцелярии не запрашивал. Можно было, конечно, сделать то, что мне было ближе, понятнее и приятнее всего, то есть закинуть штурмгевер на плечо, побольше плазменных гранат по карманам рассовать, ну и пройтись, так сказать, по кабинетам. Безусловно, это было бы крайне увлекательно, задорно, зажигательно, весело и искрометно, но, боюсь, это не совсем то, что от меня ждут на данный момент. Сопротивлению эта бойня вряд ли понадобилась бы, они наверняка ждут от меня какой-нибудь ценной информации, а не стрельбы, как ковбойских фильмах, где главный