Леонид. Время выбора - Виктор Коллингвуд

и инженерами-электриками. Мы должны немедленно изменить конструкцию контактного рельса в Московском метрополитене! Будем внедрять «американскую схему» с нижним токосъемом. Иначе мы наших людей поубиваем и зимой встанем.

Закончив, я посмотрел на свой рисунок. Это была первая, незапланированная, но, возможно, самая гуманная находка нашей поездки. В Москве скоро поедут поезда, и они должны быть безопасными.

* * *

Наконец наш экспресс «New York Central» вырвался из каменных ущелий Манхэттена и, набирая ход, понесся на запад, вдоль широкой, свинцовой ленты Гудзона. Мощный паровоз мерно тащил состав, не забывая стравливать лишний пар. Удивительно — пятнадцать лет я здесь, но никак не привыкну к паровозам. Для меня, человека из двадцать первого века, это — все еще ожившая история. Черный, лоснящийся от смазки исполин, с ведущими колесами выше человеческого роста, шипел и плевался паром, как живое существо. КПД — дай бог семь процентов, расходует уголь тоннами, требует армию людей для обслуживания… Винтаж, архаика. Но, черт возьми, красиво!

— Прохладно, — заметил Устинов, потирая плечи. — Дует откуда-то?

— Это кондиционер, Дмитрий Федорович, — пояснил я, указывая на решетку под потолком.

Уточнив у проводника, все того же молодого чернокожего парня в аккуратной униформе компании, мы выяснили, что воздух подавал не совсем кондиционер. Эта штука называлась «айс-активити систем». Под полом вагона размещался бункер. На больших станциях туда загружают тонны полторы льда, и вентиляторы гонят через них воздух. Примитивно, дорого, но вполне эффективно. Американцы помешаны на комфорте.

За окном пролетали бесконечные телеграфные столбы, увешанные гирляндами стеклянных изоляторов — нервная система железной дороги. Внезапно, когда мы проносились мимо какого-то полустанка, раздался глухой удар о борт почтового вагона, шедшего в голове состава.

— Что это? Авария? — встрепенулся Грачев.

Снова допросили стюарда. Оказалось, это на нашем поезде «поймали почту» На каждом полустанке специальным образом подвешен мешок с почтой. Состав, проходя мимо, прямо на ходу крюком срывает этот мешок и затаскивает на борт.

— Скорость сто километров в час, а они даже не притормозили. Удобно и прагматично! — похвалил я.

— А как по мне — крохоборы! — недовольно заметил Устинов.

Поездка наша занимала около 11 часов. Мы сидели у окон нашего удобного купе, глядя, как разворачивается перед глазами бесконечное полотно настоящей, неприкрытой Америки. Делать было нечего, и мы просто глазели по сторонам.

Сначала потянулась внушающая уважение своим масштабом картина сельской Америки. За окном проплывали огромные, нарезанные под линейку квадраты полей — бесконечная, уходящая за горизонт ярко-зеленая геометрия. Дружные, сочные всходы озимой пшеницы колыхались на ветру как изумрудное море, перемежаясь с ровными строчками только проклюнувшейся кукурузы. Каждая ферма выглядела как маленькая крепость индивидуализма: высокие, похожие на ракеты, серебристые башни силосных элеваторов, добротные красно-кирпичные амбары, на покатых крышах которых огромными буквами белела реклама табака «Mail Pouch».

И тут же, словно прошивая эту патриархальную землю, шли масштабные дорожный работы. Вдоль железнодорожной насыпи то и дело мелькала серая лента шоссе — узкого, еще старого, двухполосного. Здесь суетились буквально сотни людей в широкополых шляпах, кепках и потертых куртках. Это, видимо, и была знаменитая «армия Рузвельта», — Гражданский корпус. Собрав под своими знаменами миллионы безработных, они расширяли обочины, копали дренажные канавы, выкладывали камнем откосы мостов.

Нас с Устиновым поразила одна деталь: техники на этих работах почти не было. Мощные «Катерпиллеры» и грейдеры, которых в Америке, вроде бы, хватало, на стройках отсутствовали. Люди работали кирками, лопатами и тачками. Впрочем, как говорили, замысел Рузвельта был не столько про дорожное строительство, сколько про занятость: Эти работы призваны были дать хлеб и чувство достоинства миллионам мужчин, вытащив их из петли безделья. Они строили дорогу в будущее вручную, метр за метром.

В целом сельские Штаты производили благостное впечатление. Но стоило поезду притормозить на подъезде к крупному промышленному узлу, как картина резко менялась. То тут, то там, прямо в полосе отчуждения, лепились друг к другу убогие, жалкие лачуги, сколоченные из ржавых листов кровельного железа, старых автомобильных капотов, фанеры и картонных ящиков из-под фруктов.

— «Гувервилли», — мрачно прокомментировал Устинов, проследив за моим взглядом. — Поселки безработных.

Я кивнул. Великая Депрессия, которую из окна «Уолдорф-Астории» было не разглядеть, здесь скалилась во весь рот. У костров сидели люди в потертых пальто, провожая наш сверкающий состав тяжелыми, пустыми взглядами. Но, что удивительно, стоило поезду отъехать от этих поселений нищеты, как мы вновь ныряли в мир агрессивного изобилия. Бесконечные рекламные щиты, стоявшие вдоль путей, кричали яркими красками: «Брейся кремом Burma-Shave!», «Пей Coca-Cola!», «Покупай Форд!». Эти жизнерадостные плакаты на фоне покосившихся ферм с забитыми досками окнами и ржавых элеваторов смотрелись сюрреалистично, как забытые на свалке театральные декорации.

Страна была огромной, подавляюще огромной. Мы ехали час за часом, а пейзаж почти не менялся: бесконечные поля, прорезанные линиями электропередач, силуэты водонапорных башен, похожих на пришельцев из романов Уэллса, снова поля, и снова городки, как бусины, нанизанные на нитку железной дороги. И везде, в каждом, даже самом захудалом городишке, я видел то, чего так не хватало нам: асфальт, провода, сотни автомобилей. Этот контраст — технической мощи и социальной разрухи — был главным нервом Америки тридцать четвертого года.

К ночи пейзаж изменился. Рекламные щиты исчезли, уступив место темным громадам заводских корпусов, озаряемых лишь вспышками далеких прожекторов и багровым заревом доменных печей. Мы въезжали в то, что в моем времени презрительно называли «Ржавым поясом» — зону закрытых заводов и безработицы. Но здесь, в тридцать четвертом, железо еще не заржавело. Это был «стальной пояс», квинтэссенция индустриальной мощи Америки, грохочущая кузница, окутанная угольным дымом, которая даже в разгар Депрессии не прекращала свою работу.

Когда за окном начали сгущаться сумерки, я скомандовал:

— Ужинать, Дмитрий Федорович. Идем в вагон-ресторан. В купе жевать сухомятку — это по-мещански.

Мы прошли через лязгающие и грохочущие тамбуры (затянутые резиновой гармошкой промежутки между вагонами ходили ходуном, напоминая о том, что мы несемся со скоростью 60 миль в час) и вошли в вагон-ресторан.

Перед нами предстали два ряда столиков, ослепительно белые накрахмаленные скатерти, вазочки с живыми розами и тяжелые, посеребренные приборы.

Нас встретил метрдотель — пожилой негр в черном костюме — и проводил к свободному столику у окна.

— Что желают джентльмены?

Устинов взял меню и растерялся. Названий было много, и все они звучали непонятно и дорого.

— Я выберу за нас, — сказал я, решив прекратить его мучения. — Два «Нью-Йорк стейка», средняя прожарка. Картофельное пюре с соусом грейви.

—