Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

Я цепляюсь за это. Я видел здесь одного-двух толстяков – они тем заметнее, что редки. Но морщины?.. Встречал ли я в Утопии-модерн хоть одну плешь?

Люди здесь серьезнее подошли к физической науке, чем мы, и взаимодействие между ней и жизненным обиходом у них теснее, чем у нас. Они знают, что им следует делать и чего нужно избегать, как надо предупреждать болезни и как бороться с отравой, накапливающейся в организме и притупляющей его отзывчивость. Жители Утопии сохраняют зубы и здоровое пищеварение, избегают подагры, ревматизма, неврастении, гриппа – признаков разложения, сгибающих позвоночники у мужчин и женщин и покрывающих их лица морщинами. Среднюю продолжительность жизни они продлили за пределы семидесятилетнего возраста. Когда же наступает старость, она проходит быстро и легко. Лихорадочная земная спешка и умирание, начинающееся раньше, чем закончилось созревание, заменены у них длительным периодом здоровой зрелости.

Утопия-модерн – страна зрелых людей. Излишний романтизм, эротомания, экзальтация и жажда приключений, магистральные в мире, где господствовало бы юношество, уступили в ней серьезному раздумью, сознательной и могучей впечатлительности, широкому пониманию жизни. И при всем том – юность и тут занимает выдающееся место. Среди мужчин с лицами, облагороженными мыслью и житейским опытом, среди женщин с ясным взглядом бросается в глаза молодежь с вызывающими взорами, со светлыми улыбающимися лицами, здоровая, крепкая, в красивых, ярко окрашенных нарядах…

Учение и воспитание в Утопии длятся до двадцатилетнего возраста; год посвящается путешествиям, а многие остаются студентами хоть до двадцати четырех и двадцати пяти лет. Большинство, правда, продолжает учиться всю жизнь, но, по общему убеждению, воля частью атрофируется, если к двадцатилетию человек не начинает какого-либо ответственного дела. Однако полный расцвет жизни начинается не раньше тридцати лет. Мужчины женятся между тридцатью и тридцатью пятью годами, женщины выходят замуж в более раннем возрасте, но и они редко становятся матерями ранее двадцати пяти лет. Большинство женщин-Самураев обзаводятся детьми между двадцатью семью и тридцатью пятью годами. От семнадцати до тридцати лет жители Утопии увлекаются любовью, и это увлечение составляет в это время главный интерес их жизни. Им предоставляется большая свобода действий, чтобы их воля могла свободно расти. По большей части дело кончается браком, и любовь уступает место какому-то особому более продолжительному интересу, хотя, действительно, бывает любовь и между мужчинами в летах и свеженькими девушками, и между юношами и более зрелыми женщинами. Именно в эти самые изящные и прекрасные годы жизни можно увидеть такую свободу в одежде, какую позволяет атмосфера Утопии – и грубые, яркие воля и воображение юности проглядывают в орнаментах и красках.

Фигуры появляются передо мной, на мгновение овладевают моим вниманием и минуют, уступая место другим. Вот идет смуглая маленькая еврейка, красногубая, в янтарном платье, с темно-малиновым цветком – не знаю, настоящим или бутафорским – в черных волосах. Она проходит мимо меня с бессознательным пренебрежением; и вот я гляжу на ярко улыбающуюся голубоглазую девушку, высокую, румяную, с теплыми веснушками, одетую, как сценическая Розалинда[42], и весело разговаривающую с белокурым юношей, послушником Правила. Мимо проходит рыжеволосая мать в наряде Малого правила – в зеленом платье, с темно-бордовыми ремнями, перекрещивающимися между грудей, и двое детишек в легких сандалиях тянут ее за руки с обеих сторон. Вот двое мужчин с коротко остриженными бородами, в темно-синих мантиях, небрежно накинутых на плечи. Оба смеются самым заразительным смехом, они не принадлежали к ордену – может быть, это художники-Созидатели. За ними прошел Самурай, весело беседующий с девочкой лет восьми, одетой в светло-голубое платье.

– Но ты мог бы вернуться еще вчера, папа, – попрекала она его.

У мужчины было волевое загорелое лицо, и перед моим мысленным взором пронеслась картина: заснеженный пустынный горный склон, вечер, и на этом склоне – одинокая фигура человека, любующегося далекими звездами…

А вот серьезный человек в длинном, отороченном мехом халате, может быть, купец, обсуждает какой-то серьезный вопрос с приказчиком в аккуратно скроенном пальто лилово-голубого цвета с серебряным шитьем. Но что за экзотический лик у этого уверенного в себе и сметливого молодого клерка? Оглянувшись, я замечаю его иссиня-черные прямые волосы. Он, похоже, китаец… Его появление живо напоминает мне о том, что мой двойник успел поведать о расовых отличиях в Утопии-модерн.

Глава десятая

Расы в Утопии

§ 1

Над сферой стихийных желаний и потребностей душа человека пребывает в постоянном колебании меж двух конфликтующих импульсов: желанием утвердить свои индивидуальные различия, желанием уникальности и страхом одиночества. Человек хочет выделяться, но не слишком, и, наоборот, стремится слиться с группой, с каким-то большим числом, но не безгранично. Сей мучительный компромисс проходит нитью через все аспекты жизни: люди следуют моде и в то же самое время отворачиваются от заготовленного для них общего мундира во всех отраслях своей деятельности. Предрасположение к образованию групп и к изобретению новых групповых образований – одно из свойств человеческой натуры, одна из великих естественных сил, которые должны быть использованы государственными деятелями – и против которых в то же самое время эти деятели должны устраивать прочные плотины. Предметом социологии является изучение этих группировок, бытующих как в реальности, так и в идеале, на которых в значительной степени основываются взаимные отношения друг к другу, личное поведение и политические расчеты людей.

Род и свойство группировок, к которым тяготеют те или иные мужчины и женщины, определяются отчасти – силой и восприимчивостью личного воображения, отчасти – духом идей, которые в рассматриваемый срез времени господствуют в обществе. И мужчины, и женщины выказывают большое разнообразие стремлений в этом отношении, в зависимости от врожденного или благоприобретенного предрасположения к той или иной общественной группе. Естественным социологическим стремлением человека, по-видимому, является порыв сгруппироваться по племенам, избираемым довольно неопределенным критерием – точно так же собаки, каким бы унизительным ни показалось сравнение, сбиваются в стаи. Следите за руками – как собаку можно «переориентировать» на верность хозяину вместо склонности к группировке, так и социализирующий порыв человека может быть перевоспитан и более того – преображен. Границы такого преображения определяются силой и широтой личного воображения каждого индивидуума, а также его потребностью в ответных симпатиях со стороны других индивидуумов.

Высокоразвитый и зрелый разум может стремиться к общению исключительно с существом, столь высоким, далеким и неопределимым, как Бог, или со столь же туманной категорией – человечеством, или с таким бескрайним представлением, как сущность вещей. Я говорю: «может», но сомневаюсь, что столь экзальтированное стремление будет постоянным. Конт в своей «Позитивной политике» очень откровенно выставляет свою душу напоказ, и любознательный исследователь может проследить, как, честно стремясь к слиянию с высшим существом, под которым он понимает человечество, он постоянно суживает это представление до пределов спроектированной им «Западной Республики» цивилизованных людей, зачастую даже – до пределов весьма неопределенной группы сторонников-позитивистов. Христианская церковь с ее историей развития орденов и культов, сект и схизм, летопись высшего общества с его клубами и группами, политическая история каждого государства с ее интригами и тайными кабинетами – не свидетельствуют разве они о душевной борьбе отдельных лиц, стремящихся к широким союзам, но определяющих широту этих образований в зависимости от широты и силы своего воображения.

Государственный деятель, для себя так же, как и для других, обязан считаться с этим неравенством человеческих способностей и с необходимостью действительно существующих и воображаемых «обществ» для поддержания людей в их стремлении поддерживать мировой порядок. Он должен быть социологом, непрестанно постигающим и оттачивающим науку человеческих группировок и их отношений к мировому государству, к которому стремится его разум. Он обязан поддерживать развитие социальных идей, которые ведут к группировкам, облегчающим процесс цивилизации, и в то же время – должен стараться разъединять союзы и обесценивать такие социальные идеи, что поддерживают единение отдельных лиц, настраивая одни группы против других. Государственный деятель должен знать, что в мире очень мало людей, способных к устойчивому союзу, что даже один и тот же человек в противоположных обстоятельствах может переходить от одного союза к другому, совершенно не похожему на предыдущий. С точки зрения государственного зодчего, наиглавнейшее значение стремления объединиться в группы заключается не в