Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

том, чего оно обязательно требует, а в том, против чего оно имплицитно восстает. Человек в своем естественном состоянии не сознает даже, что он группируется с другими людьми, если группировка не направлена против чего-либо. Если он принадлежит к какому-либо племени, то он хранит верность этому племени и неразлучно с этим ощущает страх, ненависть ко всем тем, кто не принадлежит к племени. Племя всегда пассивно враждебно, а иногда и активно враждебно к человечеству, стоящему за пределами племенной группы. По-видимому, с групповой идеей неразлучна антиидея, являющаяся как бы необходимым продолжением первой. Когда мы считаем желательным существование класса А, то одновременно существование класса не-А представляется нам нежелательным. Оба представления так же неразрывно связаны друг с другом, как мускулы на наших ладонях, заставляющие четвертый палец прижиматься к ладони, когда мы прижимаем к ней мизинец.

Все действующие боги, все боги, которым действительно поклоняются – племенные, и всякая попытка универсализировать идею Бога влечет за собой дуализм и наличие дьявола как моральную необходимость.

Когда мы начинаем исследовать групповые идеи настолько, насколько это дозволяет несовершенный аппарат современной социологии, в умах почти всех наших цивилизованных современников отмечаем жутко мудреную путаницу: например, на хамелеоновой поверхности разума моего друга-ботаника сталкиваются всевозможные групповые идеи. Он всей душой на стороне ботаников-систематиков, которых он ставит много выше ботаников-физиологов – тех он считает вредителями. Но одновременно у него сильная симпатия ко всем ботаникам и даже к биологам – их он ставит значительно выше всех физиков и математиков, считая последних глуповатыми и неповоротливыми. Вместе с тем он положительно настроен ко всем тем, кто занимается естественными науками – философов, психологов, социологов и литераторов он считает дикими, бесполезными и распущенными людьми. Но еще у него сильная симпатия ко всем образованным людям в принципе – их он противополагает рабочим, считая последних тунеядцами, лгунами, пьяницами, недалекими и грубыми людьми.

Однако если рабочих вместе с образованными людьми объединить в одну группу по признаку «англичане», в которую, замечу, ботаник включает и шотландцев, и валлийцев, то он ставит их выше всех остальных европейцев… и так далее.

Во всех этих групповых идеях замечается одна из главных погрешностей человеческой мысли, вызываемая навязчивой идеей классификации. Потребность делить человечество на классы влечет за собой необходимость придумывать неверные и преувеличенные контрасты: нет класса, как бы случайно ни было его появление, которому мы не приписывали бы ярких отличительных от других классов признаков. Если рыжий – то бесстыжий, если конопатый – значит, кого-то там убил лопатой. Доверия достоин только социал-демократ, ирландцы все как один выпивохи да выдумщики, англичане любят чай и циничны от природы, а француз ни дня не проживает, чтобы не съесть лягушку. К нелепым стереотипам многие здравомыслящие и почтенные люди относятся с большим доверием и готовы даже руководствоваться ими в своих суждениях. А когда есть собственный класс, когда он выражает одну из совокупностей, к коим люди относят собственную деятельность, тогда склонность разделить все качества между этим классом и противоположным ему и напичкать свой собственный класс всеми желательными отличиями становится подавляющей.

Философов учат с подозрением относиться ко всем подобным обобщениям; утопистов, надеюсь, учат всячески им противостоять, ибо грубые классификации и ложные обобщения – проклятие всей организованной человеческой жизни.

§ 2

Если оставить в стороне классы, клики, клубы, касты и тому подобные мелкие агрегации, занятые по большей части деталями и второстепенными аспектами жизни, у цивилизованных народов мира можно найти некоторые широкие типы агрегативных идей. Есть, во-первых, национальные идеи, совершенно требующие единообразия физического и умственного типа, общего языка, общей религии, отличительных черт нарядов, украшений и мысли, а также – сплоченной организации, действующей совместно в поддержку полного внешнего единства. Подобно готическому собору, национальная идея никогда не бывает завершенной во всех своих частях; но в России, с ее упорством в политической и религиозной ортодоксии, есть нечто близкое к этому, и опять-таки во внутренних и типичных провинциях Китая, где даже странный узор на тулье шляпы вызывает враждебность. Она была и у нас – во время яростной борьбы Англии за существование в давние времена, в умах ратовавших за Государственную англиканскую церковь. Идея фундаментальной природы национальности так укоренилась в мысли со всем обычным преувеличением смысла, что никто не смеется над разговорами о шведской живописи или американской литературе. Я постоянно получаю удовольствие от льстивой лжи об английском превосходстве, которую я с негодованием отверг бы, если бы это заявление было сугубо личным, и я всегда готов поверить, что у пейзажей Англии, поэзии Англии и даже у музыки Англии есть некая особенная стать, мистическая и превосходящая все другие стати. Эта привычка усиливать все классовые определения, и в особенности те, в которых есть личный интерес, заложена в самой конституции человеческого ума – таков уж дефект сего инструмента. Мы можем следить за ним и не допускать, чтобы он толкнул нас к каким-либо серьезным несправедливостям, не вводил нас в безрассудство, но искоренить его – совсем другое дело. С ним нужно считаться, как с копчиком, эпифизом и аппендиксом, и слишком последовательная атака на него может запросто привести к инверсии эффекта, когда не видишь и не имеешь ничего своего, а все чужое, каким бы скверным оно ни было, готов принять без оглядки.

Второй вид совокупных идей, часто выходящий за рамки национальных и вступающий с ними в противоречие – религиозные. В Западной Европе подлинные национальные идеи проявились в их теперешней лихорадочной силе только после того, как шок Реформации освободил людей от великой традиции латиноязычного христианского мира, которую Римско-католическая церковь сохранила как форму старого латинизированного христианства, сшитую нитью имперской амбиции верховного понтифика.

В римско-католической традиции всегда существовало и сейчас существует полнейшее презрение к местным наречиям и расовым отличиям, олицетворявшее деструктивное влияние римско-католической церкви на национальное самосознание. Столь же обширную группу, бескомпромиссную к наречиям и народным отличиям, образовала магометанская религия с ее арабским Кораном. Правда, и христианство, и ислам не могут воплотить в жизнь утопическое мировое государство, но гражданственность всегда была самой слабой стороной обеих этих религий – за ними, увы, не числилось великих государственных деятелей, олицетворявших их духовные силы. Христианскую утопию надо искать не в Риме, под управлением папства, и не в Мюнстере, у анабаптистов, а скорее у Фомы Кемпийца[43] или в том же «Господнем Граде» у святого Августина.

За последнее время развитие материальных сил и в особенности путей сообщения очень много сделало для того, чтобы разрушить обособление национальностей и дать возможность развитию и упрочнению мировой культуры, на какую только намекало христианство в Средние века. Первая ступень этого развития ознаменовалась расширением политического идеала. «Западная Республика» Конта (1848 г.) была первой утопией, которая на место обособленной национальной политики ставила империализм и создавала для него основу в политических союзах, расовых традициях и сходстве языков. Отсюда явились такие синтетические идеи, как англосаксонство, пангерманизм и т. д. До восьмидесятых годов минувшего века прогрессивная мысль развивалась по одному и тому же направлению с древней христианской традицией, не признававшей расы, а наиболее сформированным и определенным стремлением широкого либерального движения выступала «европеизация» всего мира – распространение всеобщего голосования на негров, облачение полинезийцев в панталоны и приучение миллионов индусов к красотам романтизма, каким он представлен во «Владычице озера»[44] Вальтера Скотта. К человеческому величию всегда примешивается некая доля абсурда – и тот факт, что англичане средины ХХ столетия считали Скотта, всеобщее голосование и панталоны величайшим благом жизни, не должен закрывать от нас истинное благородство мечтаний об английской роли в мировой культуре.

Наше поколение застало взрывную реакцию против подобной универсалии. Великий интеллектуальный прорыв, вызванный работами Дарвина, убедил нас в том, что жизнь – лишь борьба между особями высших и низших типов; он указал нам на главенствующее значение статистики для мирового развития, и множество недалеких ученых тут же кинулись применять к разрешению мировых задач крайне преувеличенные статистические обобщения.

Эти социально-политические последователи Дарвина вызвали смешение понятий расы и национальности и сами попали в западню патриотической самонадеянности. Противодействие правящих классов в Индии либеральным реформам нашло выражение в произведениях Киплинга, у коего недостаток рассудительности равен