Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

из-за безграмотности массы людей и тщеславия либо интеллектуальной лености правителей и агрегаторов общественного мнения. Если бы воля народных масс была зажжена и осознанна, я твердо убежден, что сейчас она бы неуклонно горела во имя синтеза и мира.

Было бы так легко установить мир во всем мире в течение нескольких десятилетий, если бы только у людей была к тому воля! Великие империи, которые существуют, нуждаются лишь в небольшой откровенности друг с другом. Внутри них загадки общественного порядка уже наполовину разрешены в книгах и мыслях – так найдите уже повод договориться. Почему, например, Британия и Франция, или Россия и Соединенные Штаты, или Швеция и Норвегия, или Голландия, или Дания, или Италия должны вечно воевать? А если нет причин, то как глупо и опасно все еще поддерживать языковые различия и обычаи, а также всевозможные глупые и раздражающие препоны между гражданами этих стран! Почему бы всем этим народам не согласиться преподавать какой-нибудь общий язык – скажем, французский, – в своих школах или взаимно учить языки друг друга? Почему бы им не стремиться к общей литературе и не привести к единообразию свои различные общие законы, свои законы о браке и так далее? Почему бы не стремиться к единому минимуму условий труда во всех своих общинах? Почему тогда они не должны – разве что в интересах горстки негодяев-плутократов – свободно вести торговлю и свободно обмениваться гражданством на всей территории своих общих границ? Без сомнения, есть трудности, которые нужно определить и устранить, но это довольно-таки ограниченные трудности.

Что может помешать параллельному движению всех цивилизованных держав мира к общему идеалу и единству? Глупость – ничто иное, кроме глупости вкупе с тупой грубой ревностью, бесцельной и неоправданной.

Процветают куда более грубые концепции единств, враждебный, ревнивый патриотизм, кликушество и гордыня идиотов; они служат ежедневным нуждам, пусть и ведут к катастрофе. Шкурные интересы зажали нас в тиски Небольшое усилие мысли и воли – это слишком много для современного ума. Такие договоры, такие эмпатические международные движения пока на Земле – лишь мечта, хотя Утопия-модерн давно их реализовала и шагнула в Завтра дальше.

Глава одиннадцатая

Крах иллюзий

§ 1

Когда я возвращаюсь вечером в гостиницу и иду вдоль реки, направляясь на террасу, где меня ждет ботаник, я встречаю много народу. Я с любопытством наблюдаю этих жителей Утопии и не думаю о том, что мое положение в Утопии становится все более странным и ненадежным. В моей голове носятся отрывки моих разговоров с моим двойником, мечты о новых открытиях в этой дивной стране, наблюдениях и путешествиях. Я совершенно забываю, что Утопия эта существует в воображении и поэтому с каждым новым оттенком становится все более хрупкой, подобно мыльному пузырю, который расцвечивается всеми цветами радуги и становится все прекраснее – как раз в то мгновение, когда лопается. Утопия завершена. Все широко намеченные линии ее общественной организации закончены, а с ними – споры о ее задачах и их исполнении. Мимо проходят утопические личности, по обе стороны от меня возвышаются прекрасные здания; мне не приходит в голову, что я слишком пытливо вглядываюсь в них. Найти людей, принимающих конкретное и индивидуальное – вовсе не последний триумф осознания, как оно мне любовно представляется, а некая «плавающая точка», момент непрозрачности пред тем, как кинопленка сгорит. Перейти от великого общего к отдельным эмоциональным случаям значит неизбежно припасть к земле.

Я застаю ботаника сидящим за столиком во дворе гостиницы.

– Я сидел в саду на террасе у реки, – отвечает он, – в надежде увидеть ее снова.

– Неужто больше нечем заняться?

– Ничто другое мне не интересно.

– Завтра приезжает из Индии ваш двойник. Вам нужно с ним серьезно переговорить.

– Я этого совсем не хочу, – отвечает, не глядя на меня, ботаник.

Я молча пожимаю плечами.

Он добавляет:

– Уж точно – не с ним.

Я усаживаюсь рядом, радуясь его молчанию. Думаю о Самураях, об их удивительном ордене и чувствую удовлетворение инженера, который только что окончил постройку моста. Чувствую, что я соединил что-то, чего я прежде никогда не соединял. Моя Утопия кажется мне существующей на самом деле, и в нее я буду верить до тех пор, пока моя спина опирается на это удивительно удобной формы металлическое кресло, покуда воробьи прыгают, чирикая, у самых моих ног. На миг я забываю, какое внимание требует ботаник; простое удовольствие от полноты, от удерживания и управления всеми нитями овладевает мной.

Сердитое покашливание напоминает мне о его присутствии.

– Вы будете упорно верить, – говорю я с агрессивной разъяснительной нотой, – что если вы встретите эту даму, она будет человеком с воспоминаниями и чувствами своего земного двойника? Думаете, она поймет и пожалеет, а может быть, и полюбит вас? Ничего подобного не случится. Никогда! – Возможно, на последнем слове я звучу слишком грубо, приходится усилием воли смягчить тон. – Поверьте, здесь всё иначе, и все – не такие, как на Земле. Нельзя даже себе представить, какое различие…

Тут только я замечаю, что он не слушает меня.

– В чем дело? – спрашиваю я.

Он молчит.

– Что случилось? – повторяю я, вглядываясь в его взволнованное лицо.

Он опять молчит, но что-то в его лице поражает меня.

– Что случ… – машинально повторяю я и смотрю вниз, на реку.

По широкой аллее медленно идут мужчина и женщина. Я сейчас же догадываюсь, кто они. Женщина цепляет взгляд… впрочем, я давно уже знаю, что она прекрасна. Она белокура, у нее прекрасный открытый взгляд синих глаз. Она нежно улыбается спутнику. Одна секунда – и они проходят мимо, счастливые и прекрасные, не замечая нас, не замечая никого на свете.

– Это Мэри, – шепчет ботаник побелевшими губами. На его перекошенном от волнения лице выражается такое бешенство, что привычная слабость из черт напрочь стирается.

Только тут я осознаю, сколь малопонятны мне его чувства.

Невольный страх перед тем, что он может совершить, охватывает меня. Ботаник сидит почти недвижно, только нервная дрожь пробегает по нему. Он не спускает глаз с удаляющейся по ярко освещенной аллее парочке. Я вижу, что ее спутник – Самурай, симпатичный высокий брюнет с энергичным лицом, и никогда я еще не видел такого мужественного лица. Ее наряд также указывает на принадлежность к ордену. Внезапное чувство жалости к ботанику вдруг вспыхивает во мне. Кажется, я понимаю его чувства. Конечно, она любит этого человека!

– Не говорил ли я вам, что, по всей вероятности, она встретила здесь другого? – пробую я увещевать своего спутника. – Я хотел, чтобы вы привыкли к этой мысли, а вы с негодованием отвергли ее.

– Чепуха, – шепчет он, не глядя на меня. – Это не так. Это… этот негодяй.

Он хочет встать. Я удерживаю его.

– Не дурите! Здесь люди другие…

– Да нет же, – почти кричит он. – Этот негодяй, да, негодяй…

– Откуда вы знаете, что он негодяй?.. Тише, куда вы хотите идти?

Он встает, я тоже встаю, но я уже догадался, в чем дело, и крепко сжимаю его за руку.

– Будьте же разумны, – говорю я ему, силой повернув его спиной к парочке. – В этом мире он не негодяй, а прекрасный умный человек, Самурай. Этот мир не развратил, а возвысил его, и все, что портило его там…

Ботаник взглядом, полным ненависти, смотрит на меня. С неожиданной злобой бросает он мне в лицо обвинение:

– Это вы все устроили, – говорит он. – Вы нарочно привели их сюда, чтобы посмеяться надо мной. Вы… – голос его прерывается… – вы… нарочно…

Я стараюсь как можно быстрее объяснить ему его ошибку.

– Уверяю вас, что мне это не приходило в голову до сих пор. Каким образом мог я знать, что этот человек будет играть видную роль в этом чудном мире?

Он ничего не отвечает, но угрюмо смотрит на меня, и в его тоскливом взгляде я читаю немое и упорное решение покончить с Утопией.

– Не вспоминайте прошлого, мало ли бывает, – говорю я ему самым примирительным тоном. – Здесь все течет по-иному. Ваш двойник приезжает завтра. Подождите его. Пожалуй, вам тогда будет понятнее.

Он печально