Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

потому, что мой план ошибочен, потому что в нем так много искажено и так много упущено, никто не может загореться им. Так что лучший мир не будет вовсе похож на мою грезу. Моя греза – слишком низкой пробы, она устраивает одного меня. Мы ошибаемся в понимании, ошибаемся так по-разному и много. Мы видим столько, сколько нам полезно видеть, и не направляем свой взгляд дальше. Но приходят на смену нам новые неустрашимые поколения, чтобы взяться за нашу работу, выходящую за пределы наших сил и возможностей, за рамки наших идей. Они уверенно познают то, что для нас – догадки и нераскрытые тайны…

И будет еще много Утопий. Каждое поколение будет иметь свою новую версию Утопии, чуть более определенную, полную и реальную, с ее проблемами, лежащими все ближе и ближе к проблемам Здесь и Сейчас. Пока, наконец, из грез не превратятся Утопии в рабочие чертежи, и весь мир не начнет формировать окончательное Мировое Государство, прекрасное, великое и плодотворное – которое не будет Утопией уже потому, что сформируется в реальности. Так что, безусловно, это будет…

Полицейский опускает руку.

– Пошли! – выкрикивает кучер омнибуса, и лошади напрягаются. Тик-клак, тик-клак – вереница спешащих двуколок обгоняет нас и устремляется куда-то на запад. Ловкий парнишка на велосипеде, груженный тюком газет за спиной, проворно проскальзывает через «авангард» колонны и исчезает в переулке.

Омнибус едет вперед. Восторженный пророк, пухлыми руками вцепившийся в зонтик, в шляпе слегка набекрень – этот вспыльчивый человечек, наш Глашатай, – этот нетерпеливый мечтатель и ворчливый Оптимист, грубо и косно рассуждающий об экономике, философии и красоте, да и вообще обо всем на свете, гроза светских дам и головная боль друзей-ботаников, – он несется себе дальше, весь в своих мечтах. Они невоплотимы и далеки от реальности, но, может статься – вот так ирония! – куда реальнее, чем мы сами, погруженные в сон.

И вот этого маленького человечка уже нет перед глазами, лишь на короткое время где-то в воздухе повисают его эгоистичные идиосинкразические идеи, наводя тень на плетень…

Ну и к чему нам его вмешательство, спрашивается?

Почему же Утопию-модерн нельзя было расписать без ввода ненужных личностей, которые только путают и затрудняют понимание моих аргументов, придают всему действу оттенок неискренности? Не смеюсь ли я втихую над самой идеей Утопии, используя все эти благородные всеобщие надежды как ширму, за которой спорят две неспособные сойтись во взглядах личности? Имею ли я в виду, что мы не способны никак узреть землю обетованную, кроме как через сомнительных посредников?

Существует распространенное мнение, что чтение утопии должно заканчиваться с взволнованным сердцем и с ясными намерениями. Читатель, отложив книгу, будто бы сразу должен набросать список имен, прикинуть состав революционных комитетов, начать сбор подписей… Но эта Утопия началась с отрывистых философствований – и закончилась чем-то еще более смутным, в обыденном шуме улицы, в каких-то сомнениях… в лучшем случае черту ей подводит стремление к лучшему одного-единственного человека. Утопии когда-то были добросовестными проектами сотворения нового мира, достижения неземного идеала; ну а эта так называемая Утопия-модерн – всего-навсего история чьих-то приключений среди утопических умопостроений.

Но так оно вышло скорее вопреки, нежели благодаря намерению писателя. Таким оно и пришло к нему, это видение. Ибо он наблюдает кругом себя великое множество маленьких душ и групп душ, таких же темных, таких же производных, как его собственная; с течением лет он все яснее и яснее понимает обоз мотивов, которые побуждают его и провоцируют их делать то, что все мы делаем… Но это не все, что он видит, и он не наглухо ограничен своей малостью. Снова и снова, контрастируя с этим непосредственным видением, появляются проблески всеобъемлющей схемы, в которой плавают эти личности, схемы синтетического титанического существа, великого Государства, человечества, в котором мы все движемся, как кровяные тельца, как нервные клетки, как нейроны головного мозга.

Но эти два видения не воспринимаются последовательно вместе, по крайней мере, этим писателем, и он не уверен, что они способны существовать в связке. Мотивы, необходимые для решения всеохватных проблем, не входят в закрытую систему писательских желаний и амбиций. Эта великая схема заключена в мужчинах и женщинах, которых он знает, поэтому он и попытался сделать так, чтобы перспективы и пространства, холмы и города, законы и порядки Утопии были сведены к перепалке двух мужчин – слишком великие для целостного понимания парочкой стоящих на разных правдах спорщиков. Стоит сосредоточиться на них двоих – и необъятный пейзаж делается расплывчатым и далеким, но переведите взгляд – и вот уже образы реальных знакомцев расплывчаты и фантастичны.

Тем не менее, не по плечу писателю разделить эти два аспекта человеческой жизни, дополняющие друг друга. В несоответствии между великим и индивидуальным заложена несовместимость, которую он не смог разрешить и которую, следовательно, ему пришлось представить в такой вот противоречивой форме. Временами кажется, что этот великий план входит в жизнь некоторых людей как страсть, как реальный и живой мотив; есть те, кто знает его почти так, как если бы он был реальным объектом воздыхания. Пустяковые соблазны мирской жизни им кажутся тщетными и неинтересными – душа устремляется к тому упомянутому могущественному Существу, чтобы постичь его, служить ему, обладать его мудростью. Но моменты просветления редки, их легко принять за самонадеянность или приступ лицемерия, они легко ускользают, оставляя своих адресатов кривить губы в горькой усмешке.

Человек хочет выразить словами целую Вселенную, а в итоге – распространяет кругом себя бафос[53]. Голод, зависть, предрассудки и привычки снова овладевают им, и он вынужден возвращаться к мысли, что именно так, а не иначе мы предназначены для служения тайнам; что в этих шорах мы движемся к цели, которую не можем понять. А потом, в полночный час, на одинокой прогулке, в отвлеченных беседах с ближними – божественные устремления вновь ловят отблеск искренних эмоций, горят палитрой мечты, что однажды может стать реальностью…

Это все, что я могу сказать об Утопии, о желании ее наступления и потребности в ней – равно как и о том, как та далекая планета относится к этой, сносящей повседневную жизнь человечества.

Облик грядущего

Книга сновидений доктора Филипа Рейвена

В ноябре 1930 года в Женеве скончался доктор Филип Рейвен. Для секретариата Лиги Наций это стало невосполнимой утратой. Швейцарский город лишился знакомой фигуры – длинной согнутой спины, неуверенной походки, насмешливо склоненной набок головы. Из мира ушел оригинальный и пытливый ум. Согласно сообщениям в некрологах, неустанный самоотверженный труд и необычайная умственная энергия высоко оценивались как самыми способными последователями доктора, так и самыми известными его поклонниками. Лишь после смерти великого человека широкая публика внезапно узнала о нем.

Редко бывало, когда кто-то за пределами обычных тем газетных сенсаций производил такой невообразимый переполох. Об этом человеке писали практически везде, от Осло до Новой Зеландии и от Буэнос-Айреса до Японии, а замечательные, хоть и короткие, мемуары сэра Годфри Клиффа преподнесли широкому читателю описание исключительно простой, прямой, преданной своему делу и энергичной личности. Вероятно, для публикации оказались доступны только две чрезвычайно непохожие друг на друга фотографии: более ранняя, где Рейвен выглядит как гремучая смесь Шелли и мистера Макстона, и сделанная значительно позже, где он неловко опирается на трость, беседуя с лордом Пармуром в кулуарах Ассамблеи. Тонкая рука доктора вытянута в характерном для него, слегка картинном жесте.

Будучи непрестанно занятым, он, тем не менее, всегда находил время помочь коллегам разобраться с той или иной сложной проблемой. И теперь пришло время для того, чтобы хоть как-то отблагодарить бескорыстного и великодушного доктора. В этом посмертном публичном всплеске эмоциональных откликов выражалось признание неоценимой полезности его помощи и советов. Знавшие его люди стремились донести до окружающих важность этой грандиозной личности и возмущались тем, что общество не знает ни самого этого человека, ни тем более его работ. Со всей возможной тщательностью были собраны, но пока еще не опубликованы три тома наиболее важных статей, докладов, меморандумов и обращений