Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

Поскольку я имел честь быть его другом, в самых разных кругах – как научных, так и светских – меня просили внести вклад в общий хор некрологов. Мое положение в академическом мире не позволяло отделаться простой, банальной характеристикой покойного. В обычных обстоятельствах я бы не удержался от попытки набросать портрет ученого с его странной раскованностью и обаянием. Однако же не сделал этого, потому что оказался в чрезвычайном замешательстве. Смерть доктора Рейвена была настолько внезапной, что мы очень боялись поспешить и наделать досадных ошибок. Только сейчас, когда прошло уже почти три года, посовещавшись с самыми близкими его друзьями, я решил опубликовать ряд фактов и поделиться самой сутью нашего необычного сотрудничества.

Это в полной мере касается и данной книги. Все это время я бережно хранил доверенную мне рукопись, или, скорее, собрание разных бумаг и сочинений – своего рода коллекцию, в отношении которой, полагаю, мои колебания все еще оправданы. Итак, содержимое бумаг – краткий перечень событий истории нашего мира, которые должны произойти в ближайшие полтора столетия. Подозреваю, что дойдя до этой строки, читатель примется протирать глаза, посчитав ее досадной опечаткой, но это именно то, чем является данная рукопись. Краткая история будущего! Современная книга Сивилл. Только теперь, когда события этих трех лет полностью уложились в предугаданную историю, у меня хватило мужества связать репутацию моего друга с невероятными требованиями, предъявляемыми этой работой и найти для нее издателя.

Позвольте мне вкратце рассказать, что я о ней знаю и как она вообще попала мне в руки. Я познакомился с доктором Рейвеном… Точнее, это он познакомился со мной в последний год войны. Это случилось еще до того, как он уехал из Уайтхолла в Женеву. Доктор всегда был страстным поклонником новых содержательных идей, и его привлекли те рассуждения о деньгах, что я излагал в тоненькой книжице прогнозов будущего под названием «Что грядет?», опубликованной в 1916 году. Я выдвинул предположение, что ужасная растрата ресурсов на войне в сочетании с накоплением долгов обанкротит известный нам мир и что класс кредиторов в состоянии задушить его. И мне казалось, что единственным способом ликвидировать мировое банкротство является беспристрастное сокращение долгов путем сокращения количества золота, обеспеченного фунтом стерлингов. То же касалось и доллара, и всех других мировых валют, обеспеченных золотым запасом. Тогда мне казалось это очевидной необходимостью. Теперь я понимаю, что мои рассуждения были грубыми и весьма поверхностными. Очевидно, я в тот момент еще не отошел от идеи внутренней ценности денег. Никто из нас в те дни еще не имел внятного представления о воспитательной пользе денежных и кредитных потрясений, последовавших за Версальским миром. У нас отсутствовал опыт, размышлять о деньгах считалось зазорным… и в лучшем случае мы мыслили, как не по годам развитые дети. Спустя семнадцать лет идея оценки золота многими воспринимается, как очевидная. Но тогда ее посчитали дилетантским комментарием невежественного автора. Саму тему называли не иначе как «таинственное дело денежных экспертов». Но моя работа привлекла внимание доктора Рейвена. Ему захотелось познакомиться со мной и обсудить послевоенные перспективы.

Доктор Рейвен был так же свободен от интеллектуальной помпезности, как и Уильям Джеймс; так же откровенно восприимчив к нестесненному никакими рамками мышлению. Он мог запросто побеседовать на интересующую его тему, скажем, с художником или журналистом. Или даже с обыкновенным посыльным. Если считал, что таким образом сможет заполучить оригинальную точку зрения.

«Очевидно!» – вот его любимое словцо, которое он всюду носил с собой.

«Очевидно, дело в том, мой дорогой друг, – он назвал меня «мой дорогой друг» в первые же пять минут нашей беседы, – что все мы достаточно умны, чтобы задуматься об этом хоть на мгновение. Пока не станет слишком поздно. Но есть еще те, от кого в этой жизни что-то зависит. И вот как раз этих-то людей крайне сложно убедить в том, что послевоенные годы разразятся громадной финансовой чехардой. Победители, несомненно, мстительно потребуют репараций, а проигравшие, конечно же, возьмут на себя обязательства их выплатить, но никто из них не захочет понять, какую трансформацию совершат измененные деньги с самими людьми. Сейчас их занимает лишь то, что одни страны собираются в рамках нового мироустройства на законных основаниях ограбить другие. А то, что сами деньги сделают и с грабителями, и с ограбленными, никого не волнует».

Я до сих пор, словно то было вчера, слышу его пронзительный голос, полный укора и сожаления. Должен признаться, что в первые полчаса нашего общения, пока я не пообвык, он мне ничуть не нравился. Слишком уверенный, слишком быстрый и в целом слишком яркий для моего медленного англосаксонского восприятия. Мне не понравилась ни совершенно очевидная подготовленность его выступления, ни тот факт, что он намеренно способствовал такому впечатлению самыми экстравагантными жестами. Он не хотел садиться; хромая, мерил шагами мою комнату или разглядывал книги и картины. Говорил надтреснутым голосом и размахивал длинными худыми руками, словно плыл в океане собственных размышлений. Я сравнил его с Макстоном и Шелли. Но это случилось уже гораздо позднее. В первую встречу мне пришел на ум Свенгали из некогда популярного романа «Трильби» Джорджа Дюморье. Бритый Свенгали. Я чувствовал, что он – иностранец, а в отношении иностранцев я стараюсь быть замкнутым на все засовы космополитом. В полном соответствии с моими инстинктами и принципами. Я никак не мог смириться с тем, что этот господин – ученый Баллиола и ярчайший представитель министерства иностранных дел. До того, как переехал в Женеву.

Мне представляется, что значительная толика нашей английской застенчивости имеет своей основой преувеличенную осторожность. Мы подозреваем другого человека в своих собственных моральных шероховатостях. И часто сдерживаем себя, доводя дело до неискренности. Возможно, я – всего лишь опрометчивый человек с острым пером, но я так же осмотрителен и уклончив, как и любой другой из моих соотечественников, когда дело доходит до общественных отношений. Я нашел что-то почти грубое, очень неделикатное в прямой атаке доктора Рейвена на мои идеи.

Вне всяких сомнений, он хотел поговорить о моих идеях. Но, по крайней мере, в равной степени ему хотелось поговорить и о его собственных. У меня возникло подозрение, что на самом деле он пришел ко мне, чтобы громко озвучить их и услышать, каковы они на слух, используя меня в качестве некоего одушевленного резонатора.

Тогда он назвал меня Дилером Очевидного и повторял эту не очень лестную фразу неоднократно, при каждой нашей встрече.

– Ваши недостатки, – сказал он, – это не что иное, как божий дар. Быстрая, но не точная память на нюансы, хорошее понимание пропорций и отсутствие терпеливого отношения к деталям. Вы спешите, опрометью несетесь к целому. Как, должно быть, деловые люди возненавидят вас, если когда-нибудь о вас услышат! Они, несомненно, подумают, что вы – ужасный болван! Знаете, какие неприятности вас ожидают, и все равно двигаетесь в этом направлении! Сложности – это их жизнь. А вы пытаетесь от этих сложностей увильнуть. Вы – стриптизер, чертовски нетерпеливый стриптизер. Я бы тоже стал стриптизером, если бы у меня не было работы, требующей ежедневного напряжения всех моих сил. Но это действительно необычайно освежающе – проводить редкие часы досуга в вашей компании.

Читатель должен простить меня за мой эгоизм. Да, я цитирую его комментарии о себе. Но они чрезвычайно необходимы, если мы хотим прояснить мои отношения с доктором Рейвеном и проникнуться духом этой книги.

На самом деле я представлял собой отдушину для определенной душевной избыточности доктора, которую до сих пор ему было трудно в себе подавлять. В моем присутствии он мог позволить себе сбросить с плеч как Баллиол, так и министерство иностранных дел, а позднее и Секретариат Лиги Наций. Позволить себе ненадолго уйти в самоволку. Он мог бы стать восточноевропейским космополитом, каковым и являлся по своей природе и происхождению, а я стал бы для него воображаемым собутыльником, бесстыдным приятелем, своего рода интеллигентной задницей, его Ватсоном. Мне должны были понравиться такие отношения. Я привык к его экзотичности, к его экстравагантным жестам. Я все больше и больше сочувствовал его раздражению и огорчению по мере того,