Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

– На что мне нужен этот двойник? Двойник! Здесь все по-иному? Да где же? Да это…

Своей слабой белой рукой он берет меня за плечо. Он весь дрожит.

– Боже мой! – говорит он с отчаянием. – Какой вздор вся эта выдумка, все эти мечты, все эти Утопии! Вот она… Я мог мечтать о ней… а теперь…

Меня пугает его отчаяние. Я вижу, что он способен на безумие. Я прилагаю все усилия, чтобы стать между ним и этими двумя обитателями Утопии и скрыть от них его угрожающие жесты.

– Здесь все по-иному, – настаиваю я. – Ваше волнение, право, неуместно. Тем эмоциям, которые вы испытываете, не место в нем. Это шрам – болезненный шрам вашего прошлого…

– И что мы есть, кроме шрамов? Что есть жизнь, как не шрам? Это вы – вы не понимаете! Конечно, мы покрыты шрамами, мы живем, чтобы быть шрамами, мы и есть шрамы! Мы шрамы прошлого! Эти ваши мечты… эти глупые детские мечты!

И тогда, пред лицом такого горя, моя Утопия начинает колебаться…

Одну минуту еще – нет, секунду, – я ясно вижу громадный зеленый двор. Жители Утопии проходят мимо, вдали за рекой высокая арка воздушной дороги блестит на солнце. Мужчина-Самурай и эта женщина, которую ботаник любил на Земле, проходят мимо и скрываются за мраморным утопающим в цветах павильоном.

Еще секунду я вижу двух молодых людей в зеленых плащах – они сидят на мраморной скамье в прохладной тени высокой колоннады. Мимо проходит прекрасная пожилая женщина; волосы ее отливают серебром, темно-фиолетовая туника красивыми складками драпирует ее представительную фигуру; она с любопытством глядит на ботаника, размахивающего руками.

И вдруг…

– Шрамы прошлого! Шрамы прошлого! Эти причудливые, бесполезные мечты!..

§ 2

Нет ни рывка, ни звука, ни намека на материальный толчок. Мы в Лондоне и одеты по городской моде. Угрюмый рев Трафальгарской площади наполняет наши уши…

Я осознаю, что стою у железной скамьи, неудобной, грязной, с уродливым рисунком, на громадном залитом серым асфальтом четырехугольнике, а около меня ботаник с изумлением смотрит на бедную, грязную, оборванную старуху, которая протягивает ему коробку спичек:

– Боже, как она ужасна и несчастна!

Он механически берет спички, опускает монету в ее грязную руку, оборачивается ко мне.

– Я говорил вам – прошлое всесильно, – продолжает он. – Эти мечты…

Он не заканчивает. Он, видимо, раздражен и взволнован.

– С вами трудно иногда разговаривать, – говорит он. – Ваши фантазии так захватывают…

Он опять умолкает, а минуту спустя, запинаясь, продолжает:

– Ладно, не будем лучше говорить о таких вещах. Не будем говорить… о ней.

Он умолкает, но между нами висит что-то недоговоренное.

– Но… – начинаю я и останавливаюсь.

Это минутное молчание вдруг отрезвляет, и моя греза об Утопии вдруг покидает меня – стекает, точно вода с промасленной плиты. Конечно, мы пообедали в нашем клубе, вернулись из Швейцарии – не на поезде мечты, а на обычном экспрессе. Мы говорили с ним про эту даму в Люцерне, в которую он влюблен, и я, по всей вероятности, несколько по-иному, чем обычно, отнесся к его истории.

– Вы поймите, – упрямо твердит ботаник, – мы все живем прошлым. Прошлое всесильно. Оспаривать это невозможно.

– Вы правы, – говорю я, – правы. – Я повторяю это с какой-то идиотской покорностью.

– Вы всегда рассуждаете так, как будто можно окончательно отрешиться от прошлого. Неужто думаете, что возможно позабыть прошлое, перемениться и стать другим человеком? В этом убеждении – ваша слабость, уж не осудите за откровенность. Вы этого не поймете лишь потому, что вы не испытали таких страданий, как я. Ваша жизнь протекала легко, и вы – вы жестокий.

Я не отвечаю. Он тоже умолк, очевидно, для того, чтобы перевести дух. Я догадываюсь, что в наших рассуждениях о его делах я, вероятно, зашел слишком далеко, и это возмутило его. Может быть, я недостаточно почтительно отнесся к его тоске.

– Умей вы, – бросает он, – глядеть на мир с точки зрения другого…

§ 3

Кто-то из нас первым делает шаг вперед. Сколько же рваной бумаги разбросано по миру! Мы медленно, как во сне, бредем к замусоренной чаше фонтана и останавливаемся, глядя на двух чумазых бродяг, которые сидят на лавочке и спорят. Один держит давно просящий каши засаленный сапог и жестикулирует им, свободной рукой гладя ногу, обмотанную портянкой.

– А как у Шамплейна идут дела? – доносится до нас его речь.

– Ну, – говорит второй, – что толку вкладывать свой капитал туда, где американцы могут все прибрать к рукам в любое время, когда захотят…

Разве не двое мужчин в зеленом сидели здесь на мраморной скамье?..

Мы продолжаем идти вперед, не разговаривая. Мимо нас проходят люди, дети, дамы и господа, все хотят поспеть на омнибусы, длинной цепью занявшие всю улицу, затормозившие на ней всякое движение. Торговец газетами на углу расстилает на деревянном тротуаре отрез холщи, придавливает углы камнями от ветра. Из вороха заголовков взгляд мельком хватает:

БОЙНЯ В ОДЕССЕ

НЕМЕЦКИЕ ИНТРИГАНЫ ТЕРПЯТ КРАХ

НОВЫЕ ТРУПЫ В ПРЕДМЕСТЬЯХ ЛОНДОНА

ШОКИРУЮЩИЕ БЕСПОРЯДКИ В ШТАТЕ НЬЮ-ЙОРК

БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫЕ ОБЕДЫ – ПОЛНОЕ РАСПИСАНИЕ

О дивный старый мир!

С нами сталкивается один рассерженный родитель. Он разговаривал с приятелем и остановился, поджидая омнибус.

– …Я оборву ему уши, он мне поплатится своею румяной физиономией, если он еще раз подведет меня. Ох уж эти «домашние школы-интернаты»…

Подъезжает омнибус и увозит рассерженного родителя. На омнибусе тоже плакат – кое-как намалеванный британский флаг с призывом для всех истинных патриотов покупать только «Великобританское варенье Батлера».

Занятый одной мыслью, как бы пробраться сквозь эту живую стену разных человеческих спин, я, конечно, теряю способность рассуждать с ботаником, но мысль моя стремится к той высокой террасе над дивными садами, которая должна была находиться как раз на этом месте. Но все изменилось, а главное, люди, которых я видел там и здесь.

Ботаник идет рядом со мной, его все еще потряхивает. Мы переходим улицу. Мимо нас проносится открытый экипаж, и мы видим в нем женщину – накрашенную, с ярко-рыжими волосами, пестро одетую в дорогие ткани и меха, нахальную и раздраженную.

Кто она? Ее лицо почему-то кажется знакомым.

Почему она представляется мне одетой в зеленое?

Боже мой! Да ведь это ее я видел там – ведущей за руку своих детей.

Налево от нас что-то с треском падает. Моментально туда устремляется масса людей, но расходится разочарованная: дело обошлось без всякой трагедии. Поскользнулась на разбитом тротуаре у церкви Святого Мартина лошадь, увлекла за собой экипаж – только и всего. Мы с ботаником поднимаемся по улице.

Юная еврейка с тяжелыми глазами, неряшливая проститутка – ни малинового цветка в волосах, бедняжка! – смотрит на нас с притворным интересом, и еще мы слышим отголосок перебранки двух газетчиков, что стоят дальше по тротуару.

– Нельзя разговаривать, – начинает ботаник и отскакивает в сторону, спасая свои глаза от чьего-то неосмотрительно раскрытого зонтика. Я понимаю, что разговор «о ней» закончен надолго. Он останавливается в воротах большого каменного дома.

– Нельзя говорить о вашей Утопии на улице, среди такого шума.

На секунду мы с ним разлучены экипажем, въезжающим во двор.

– Нельзя разговаривать об Утопии в Лондоне, – повторяет ботаник. – Там, в горах, на свободе, это было возможно, но здесь…

– Но я жил в Утопии, – отвечаю я ему.

– Временами, – замечает он со странным смехом, – вы и меня заставляли там жить. – Он задумывается. – Знаете, это ведь тяжело. Даже не знаю, захотел бы я…

– Захотели бы что? – спрашиваю я.

– Захотел бы я жить в реальном мире после всех этих выдуманных чудес?

– А я бы хотел, – выкрикиваю я, стараясь перекрыть своим голосом шум на улице, – чтоб выдуманных чудес было побольше, а этот мир пусть катится ко всем чертям! – Во мне кипит прилив едва ли объяснимой злобы.

– Да, те чудеса для вас – реальность, а мы все – неопрятные и недалекие людишки, что зациклены на прошлом. Вы можете