Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

Мы идем через Боу-стрит, и я снова погружаюсь в раздумья. В поле моего зрения вдруг попадает лицо девушки, шагающей на запад, студентки, довольно небрежно одетой, с книгами в сумке на ремне. Лондонское солнце сияет на ее лице. У нее мечтательные глаза, лишенные фальши и эгоизма.

Рассеянные, скрытые, неорганизованные, непонятные и самим себе – Самураи Утопии все же находились в этом мире. Востребованные и сплоченные там, здесь они тихо и грустно влачат свое существование среди десятков тысяч угасших сердец.

Я догоняю ботаника.

– Вы думаете, что это реальность, лишь потому что не можете проснуться, – говорю я ему. – Но вы ошибаетесь. Все окружающее нас – действительно сон, и есть люди – полагаю, я из них, – которые просыпаются. Пока они еще только протирают глаза, между бодрствованием и небытием…

Маленькая девочка-нищенка с болячками на личике протягивает мне пучок повядших фиалок, зажатый в грязном костистом кулачке.

– Букет фиалок, – пищит она. – Пенни, сэр, всего пенни.

– Нет, – резко отстраняю я ее, стараясь как можно скорее удалиться, пока жалость не заставила меня сунуть ей монету.

Оборванная, вся в засаленных лохмотьях, мать с последним своим добавлением к прекрасной английской нации появляется из трактира и, покачиваясь, выступает вперед. Она нахально оглядывает меня и в то же время громко сморкается в красную заскорузлую руку.

§ 4

– Разве это не реальность? – говорит ботаник почти торжествующе – и приводит меня в ужас своим торжеством.

– Это? – заторможенный, переспрашиваю я. – Это хуже всякого ночного кошмара!

Он качает головой и улыбается, невыносимо глупо улыбается. Я окончательно постигаю, что ботаник и я сказали друг другу все, что только могли сказать.

– Наш мир видит такие кошмары, потому что страдает переполнением своего желудка такими людьми, как вы, – откровенно замечаю я, но его тихое самодовольство, как выцветшее знамя упрямого форта, все еще реет непокоренным. И он ведь даже не счастлив под ним!

В течение десяти или более секунд я яростно ищу в уме слово, ругательный термин, одну краткую словесную пулю, которая навсегда сразит этого человека. Оно должно выражать полную недостаточность воображения и воли, духовную анемию, тупую респектабельность, грубую сентиментальность, культивируемую мелочность сердца…

И оно не приходит ко мне. Потому что такого слова не существует. Нет ничего в полной мере бранного для подобной нравственной и интеллектуальной непроходимости со стороны хорошо образованного человека.

– Я… – начинает он.

Нет. Я не могу более выносить его.

С необычайной скоростью, не оглядываясь, я перебегаю на другую сторону улицы. В одно мгновенье нас разделяет множество скачущих во все направления экипажей, омнибусов, машин и велосипедов. Но этого мало. Пока ботаник озирается вокруг, тщетно отыскивая меня, я с головокружительной быстротой взбираюсь на второй этаж омнибуса, который увозит меня не знаю куда… знаю только одно – увозит меня от ботаника.

– Уф, – облегченно выдыхаю я, опускаясь на сиденье как раз над кучером.

Когда я оглядываюсь назад, ботаника уже не видать.

§ 5

Так я вернулся в реальность, и мою Утопию отныне можно считать свершенной.

Время от времени посещать обычный мир – хорошая дисциплина для утописта.

Но с переднего сиденья на крыше омнибуса в солнечный сентябрьский полдень, на углу Стрэнда и Чаринг-Кросс, со всеми этими толпами и ревом машин, мчащих то туда, то сюда, реальность может показаться слишком неприветливой и грозной. Блеск, шум и напор сбивают с толку. И есть ли смысл, семеня мелкими шагами по тротуару сквозь шумливость и суматоху мира, умолять друга-ботаника выслушать принципы Утопии, защищать их, указывать на их соразмерность? Какой смысл воспевать Утопию для уставшего уха водителя?

Бывают моменты в жизни каждого философа и мечтателя, когда он сам себе кажется олицетворением всех нелепиц мира; когда грубое сукно жизни накрывает его мечты и грубый голос извне, торжествуя, кричит ему: «Что толку в твоих Утопиях? Плюнуть и растереть!». И на источник этого гневного окрика мечтатель смотрит с некоторым учтивым испугом – как, может быть, первобытный человек смотрел с верхушки дерева на разъяренного слона внизу. Да, почему бы не вернуться тихонько к себе в пещеру, и пусть эта огромная зверюга шагает себе восвояси. Но в конце-то концов люди воплотили сугубо утопический план – они оседлали слона и стали направлять его, говорить, куда ему идти. Грубое сукно жизни, надсаживающей глотку на углу Чаринг-Кросс, выглядит материалом покрепче всякой слоновьей шкуры, но и у нас ведь теперь – оружие острее первобытных наконечников, вытесанных из камня.

Ведь через очень короткое время все, что производит на меня такое сильное впечатление этим сентябрьским днем, изменится или исчезнет навсегда. Все эти омнибусы, эти огромные, рослые, переполненные, разноцветные твари, толкающие друг друга и производящие такой славный грохот, исчезнут; они, их лошади, возницы и организация, ответственная за них – их попросту не будет в этом мире в какой-то момент. Будет что-то еще, какое-то другое средство передвижения, сейчас, возможно, являющееся лишь зародышем в мозгу студента-инженера. И эта дорога, и тротуар изменятся, и эти впечатляющие величественные здания; здесь будут и другие здания, еще более неосязаемые, чем страница этой книги, которую вы читаете, более бесформенные и непрочные, чем все, о чем здесь говорится. Маленькие планы, набросанные на бумаге, мазки пера или кисти будут первыми материализациями того, что в конце концов сотрет каждую деталь и атом этих отражающихся эхом реальностей, которые переполняют нас сейчас. И одежда, и жесты этих бесчисленных людей, выражения их лиц и осанка тоже будут переделаны в духе того, что ныне является темным и неосязаемым началом.

Новые вещи действительно будут субстанцией того, что есть, но отличаться будут лишь мерой воли и воображения, затраченной на их создание. Они будут сильны и справедливы, ибо воля тверда и организованна, а воображение обширно и смело; они будут уродливы и запятнаны убогостью, поскольку воля колеблется, а воображение робко и подло.

Действительно, Воля сильнее Факта, она может формировать и преодолевать Факт. Но этому миру еще предстоит открыть свою Волю. Этот мир безвольно дремлет, и весь этот гул и пульсация жизни – не более чем ронхопатия[52] спящего. Умом я обращаюсь к мысли о том, что будет, когда мир пробудится.

Пока мой омнибус неуклюже мчится по Пэлл-Мэлл-Ист сквозь грохот кебов и экипажей, мне приходит в голову еще одна фантазия… Я представляю себе ангела-покровителя – почти что вижу этого огненного колосса, застывшего между небом и твердью, с золотой трубой у губ – там, над Сенной, на фоне октябрьского зарева; и когда его труба зазвучит, все Самураи, все те, кто прославили этот титул в Утопии, узнают – себя и друг друга…

(«А ну!» – кричит водитель автомобиля, и полисмен, воздев руку, стопорит весь уличный трафик.)

Все мы, приобщившиеся к Самураям, познали бы себя и друг друга!

На мгновение я почти вижу это славное Воскресение живых; смутный, но великолепный ответ на ангельский зов; бесчисленные мириады умов чутко внемлют, и все, что только есть в человечестве хорошего, трепещет, высвобождаясь – от полюса до полюса…

Затем эта философия индивидуальной уникальности снова начинает властвовать над моими мыслями, и моя мечта о пробуждении мира угасает.

Я совсем забыл…

Так не бывает. Бог не прост, Бог не склонен к театральщине. Зов приходит к каждому человеку в свое время, и звучание его бесконечно разнообразно…

Если это так, то что насчет моей Утопии?

Она, увы, не универсальна. Ее огонь не горит в миллионах глаз – он не всякому-то будет виден и в моих собственных зеркалах души. Несомненно, в конце концов, неспешным шагом человечество придет к подобной идее, и некое подобие Утопии осуществится. То здесь, то там отдельные люди, а затем и группы людей придут в соответствие… отнюдь не с моими глупыми ошибочными фантазиями, а с великим и всеобъемлющим Планом, разработанным многими умами и на многих языках. Именно