Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

И он повернулся ко мне спиной.

Ну, скажите, разве я говорил ему что-либо подобное?

Однако, как бы там ни было, придется все-таки терпеть его самого и его рассуждения. Не вижу пока возможности отделаться от него. Как уже не раз замечено, предшественники отправлялись в свои Утопии в гораздо лучшей компании, чем я.

§ 5

Что дает ботанику столь большое преимущество во всех его антиутопических тезисах, так это то, что он не осознает собственной ограниченности. Его мысль протекает в мелких руслах, разбросанных там и тут, в его уме одно не имеет необходимой связки с другим – так что я не могу возразить, спросив его: если вы так возражаете против синтеза всех народов, наций и языков в Мировом Государстве, какая же, по-вашему, идеальная альтернатива?

Люди его сорта вовсе не испытывают потребности в альтернативах. Помимо нескольких личных проектов, новых встреч с Прекрасной Дамой и тому подобного, они не возлагают на будущее никаких надежд, не чувствуют будущее и не обременены никаким багажом чаяний на его счет. По крайней мере, это единственный способ, которым я могу объяснить высокую интеллектуальную мобильность моего друга; попытки соотнести государственное управление (с интересом рассматриваемое лишь как драматическое взаимодействие личностей) с любым светским движением человечества подобные ему люди воспринимают как дифференциальное счисление и дарвинизм – вещи «слишком сложные», а потому, скорее всего, вредные или в какой-то мере ошибочные.

Таким образом, аргумент должен перейти в прямое обращение к читателю.

Если вы не готовы рассматривать всемирный синтез всех культур, наций и рас в единое Мировое государство как желаемую цель, на которой сходятся все усилия цивилизации, что вы считаете желаемой целью? Можно походя заметить, что «синтез» не обязательно означает «слияние» и не грозит тотальным безынтересным единообразием.

Альтернативы делятся примерно на три категории.

Первая предполагает, что существует лучшая раса. Требуется определить, насколько это возможно, эту самую лучшую расу и рассматривать все остальные расы как материал для уничтожения. Альтернатива эта пропитана прекрасным современным биологическим духом – мол, «выживет сильнейший». Если вы один из тех странных немецких профессоров, которые пишут безумные статьи о Weltpolitik[51], вы полагаете, что лучшая раса – это «тевтонцы»; Сесил Родс возложил бы сей титул на «англосаксонскую расу»; мой друг Мозес Коэн считает, что о евреях тоже можно многое сказать под таким углом. По своим предпосылкам это совершенно здравая и разумная политика, и она открывает ученому-изобретателю блестящую перспективу того, что можно было бы назвать Welt-Apparat в будущем – и аппарат этот, несомненно, будет военным по своей сути.

Великая равнина Китая, главный источник «Желтой Угрозы», особенно подходит для испытаний чего-то такого, научно-военного: ее можно, например, затопить на несколько дней, а затем продезинфицировать вулканическим хлором. Не разделится ли высшая раса, когда все низшие расы будут уничтожены, сразу же или после короткого векового периода социальной гармонии, на подклассы и не откроет ли второй круг геноцида, уже на более тонком уровне – интересный вопрос для дальнейших раздумий, в который сейчас нет смысла особо вникать.

Однако такое полное развитие научной Weltpolitik в настоящее время не очень широко пропагандируется – без сомнения, из-за недостатка доверия к общественному воображению. У нас есть, однако, очень «громкая» и влиятельная школа – современная империалистическая, которая выделяет свою собственную расу, «белую», как достаточно превосходящую, чтобы владеть рабами (не индивидуально, так коллективно). Сторонники данной доктрины смотрят решительным, свирепым, но несколько мутным взором на будущее, в котором весь остальной мир будет в подчинении у избранных. Идеалы этого кружка довольно ясно изложены в книге мистера Кидда «Власть над тропиками». Всем миром должны управлять «белые» державы, чьи подданные «не должны препятствовать их хозяевам пользоваться значимыми природными ресурсами с их коренных территорий». Расы в подчинении следует рассматривать, по мистеру Кидду, как детей – непокорных, требующих жесткой отцовской руки. Немного сомнительно, что расы, лишенные «элементарных качеств социальной эффективности», должны приобрести оные в карательных руках тех рас, которые благодаря «силе и энергии характера, человечности и честности, а также подлинно сознательным понятиям о долге», должны осваивать «ресурсы богатейших регионов земли» – попахивает идеализмом. Далее следует довольно бессвязная альтернатива, которую в Англии ассоциируют с официальным либерализмом.

Либерализм в Англии – это не совсем то же самое, что либерализм в остальном мире; он соткан из двух нитей. Есть виггизм, мощная традиция протестантской и республиканской Англии семнадцатого века, с ее огромным долгом перед республиканским Римом, с сильным конструктивным и дисциплинарным уклоном, с широким и изначально довольно-таки живым интеллектуальным кругозором. Со всем этим переплетается сентиментальный и алогичный либерализм, возникший из стрессов восемнадцатого века, который находит свое раннее скудное выражение в «Океании» Харрингтона, пролегает через оды «благородным дикарям», расцветает в эмоционально-народовластном натурализме Руссо и дает обильные плоды в эру Французской революции.

Это две очень разные нити. Как только они освободились в Америке от конфликта с британским торизмом, они распались на Республиканскую и Демократическую партии соответственно. Их продолжительный союз в Великобритании – политическая случайность. Из-за этой смеси вся карьера англоязычного либерализма, пускай она и сводилась к одному непрерывному упражнению в красноречии, никогда не приводила к ясному политическому взгляду на другие народы, менее красноречивые. Никаких определенных представлений о будущем человечества это направление не выработало.

Настроение вигов, которое когда-то проявлялось в Индии, определенно заключалось в попытке англизировать «туземца», ассимилировать его культуру, а затем ассимилировать его политический статус и стать временным правителем. Но сплетенной с этой англизирующей тенденцией, которая также была, между прочим, христианизирующей, оказалась сильнейшая склонность, восходящая к линии Руссо, оставить другие народы в покое, способствовать даже отделению и автономии обособленных частей наших собственных народов, чтобы в конце концов распасться на совершенных (то есть анархических) индивидуумов. Официальное изложение британского «либерализма» и поныне терзается всеми этими противоречиями, но в целом виггизм выглядит слабее.

Современный либеральный политик предлагает убедительную критику жестокости и тщеславия современных империалистов, но это, похоже, предел его полезности. Кажется, что идеал британских либералов и американских демократов состоит в том, чтобы поддерживать существование как можно большего количества мелких, слабо связанных или независимых национальностей, как можно большего количества языков, осуждать армии и все средства контроля и полагаться на врожденную доброту беспорядка и силу пылкой сентиментальности, чтобы сохранить мир чистым и милым. Либералы не столкнутся с очевидным следствием того, что такое положение дел безнадежно неустойчиво, что оно сопряжено с максимальным риском войны при минимуме постоянной выгоды и общественного порядка. Они не озабочены тем, что расклад «звезд» в их политических «небесах» неумолимо выстраивается против заданного ими же идеала. Да и сам идеал – расплывчатый, несбыточный, с какой-то грубой, не от мира сего, нравственной красотой, как евангелие духоборов. Помимо этого очарования он обладает одним весьма соблазнительным качеством для официального британского либерала: он вовсе не требует интеллектуальной деятельности или вообще какой-либо деятельности. Уже в силу одного этого это гораздо менее вредная доктрина, чем грубый и жестокий империализм, но здесь достоинства заканчиваются.

Ни одна из этих двух политических школ, ни интернациональная laisser faire либералов, ни империализм «стремления к вершине», не обещает какого-либо постоянного прогресса для мира людей. Они обе – прибежища, моральные ориентиры для тех, кто не будет откровенно и исчерпывающе размышлять над вопросом, в чьих умах преобладает дискурс рода или дискурс индивидуальности. Первые приемлют агрессивный империализм, возводя его в небывалые степени, настаивая на максимальном развитии культуры и силы для противостояния другим – всем – земным видам. Вторые, ценя уникальность выше, будут стремиться к такому синтезу, который демонстрирует моя Утопия, синтезу, гораздо более достоверному и возможному, чем любая другая «мировая политика». Несмотря на все ужасы современных войн, идея синтеза жива в мировой тенденции. Чтобы помочь и развить ее, уже сейчас можно было бы сделать открытой и безопасной политику любой великой современной империи. Современная война, современная международная вражда, я полагаю, возможны только