Лесная обитель - Мэрион Зиммер Брэдли

спорили о девственности богини Арианрод и о судьбе ее светловолосого сына, столь ей нежеланного; они обсуждали превращения Гвиона, который вкусил напитка из котла мудрости. Они постигали тайное учение о Священном короле и Верховной Владычице. А в самые бессветные зимние дни они размышляли о таинствах темных, призрачных богинь, чьи налитые кровью лица и иссохшая плоть воплощали в себе мужские страхи.

– А почему мужчины боятся старух? – спросила Эйлид. – К старикам-то они относятся совсем иначе!

– Старик становится мудрецом – завидная участь для мужчины, – объяснила девушкам Кейлин. – А вот старуху они боятся, потому что старуха им неподвластна. С приходом лунных кровей девушка становится женщиной. Она нуждается в мужчине, чтобы стать матерью, а мать нуждается в мужчине, который бы защитил ее детей. Но старухе ведомы все тайны рождения и смерти; она переродилась к иной жизни и ни в чем не испытывает нужды. Так что неудивительно, что мужчине, который знает только первый переход – из мальчика в мужи, – она внушает страх.

Имя Лианнон было для юных послушниц священно, даже когда они засиживались допоздна в Зале дев, хихикая над старшими жрицами. Но Эйлан не могла не задумываться про себя, а прошла ли Верховная жрица через перерождение, которое описывала Кейлин. Лианнон долго жила на свете, но невозможно было даже представить себе, чтобы ее затронуло человеческое горе или страсть. Она никогда не возлежала с мужчиной, не рожала детей; она шествовала по Лесной обители в облаке лавандового благоухания, в длинных развевающихся одеждах, улыбаясь нежной, отстраненной, неуловимой улыбкой: казалось, она обитает в своем собственном, недоступном для других мире.

И все-таки Кейлин любила ее всем сердцем. Эйлан не позволяла себе забыть, что старшая жрица, с которой она так сблизилась в ту достопамятную ночь под кровом Майри, видит во Владычице Вернеметона нечто такое, чего самой ей разглядеть не удавалось; и девушка принимала на веру, что Лианнон и в самом деле – существо высшего порядка.

Когда девушек начали обучать искусствам, открывающим доступ к глубинам подсознания, Эйлан занималась с особым упорством. Сны и предчувствия, и тому подобное, всегда давались ей легко и приходили внезапно, без предупреждения. Теперь девушка поняла, как вызывать видения по своей воле – и при необходимости от них отгораживаться.

Она обрела умение видеть образы в чаше с водой и с помощью заклинаний прозревать события сквозь расстояния и время. Одним из первых видений, которое она сумела вызвать с помощью новообретенного дара, была битва с разбойниками, уничтожившими ее дом.

– Благословенна будь Владычица Вернеметона, если это она наслала ветер, – промолвил Кинрик, принюхиваясь к клочьям тумана, что проносились мимо него, пропитанные запахом моря.

– Она сдержала слово, – отвечал Бендейгид рядом с ним. – Этот ветер поднялся на третий день после того, как спалили мой дом. Когда все мелкие банды вернулись с награбленной добычей к своим куррахам[19], оказалось, что ветер дует с моря – не отчалишь! – Он невесело усмехнулся. – Мы зажмем их между берегом и водой!

Где-то совсем близко прозвучал отрывистый приказ, и размеренный топот подбитых гвоздями сандалий разом смолк. Кинрик поморщился, радуясь, что ветер дует с моря и разбойники не услышали зловещей поступи. Они б еще в сигнальные рожки затрубили, эти легионеры! Бритты далеко не так хорошо вышколены, зато передвигаются куда тише.

Кинрик внутренне напрягся: так бывало всякий раз, как в тумане проглядывал гребень римского шлема. Ему и в голову не могло прийти, что однажды он станет сражаться плечом к плечу с заклятым врагом. Но если во имя высшего блага даже Бендейгид способен на время забыть о ненависти, ему, Кинрику, ничего не остается, кроме как последовать примеру приемного отца.

Бендейгид тронул его за рукав, Кинрик замер и вгляделся сквозь бахрому низкорослых осин, что неровной полосой протянулись между ними и берегом. Тянуло дымом костра и мерзким смрадом – эти бандиты и яму-то для отхожего места выкопали кое-как. Правду говорит пословица: каков ком, такова от него и вонь. Юноша снял с плеча щит и крепче перехватил копье.

Сердце Кинрика непривычно заколотилось в груди, во рту пересохло. «Ты ж мечтал о настоящей битве, чего же ты боишься? – спрашивал он себя. – Или ты стал бы прятаться за юбками Реис, если бы оказался дома в ту ночь, когда пришли разбойники?» При этой мысли паника уступила место ярости.

Римляне затрубили в трубы. Бендейгид гортанно заревел; Кинрик осознал, что тоже вопит во все горло. Бритты с воем ринулись вперед. Кинрик ломился сквозь деревья с копьем наперевес и слышал, как наступают римляне, чеканя шаг: грозный топот вторил бриттским боевым кличам.

Римляне обрушились на неприятеля, бритты зашли с тыла. Один из разбойников обернулся; в тумане силуэт его расплывался, он казался настоящим чудовищем. Ну так он чудовище и есть! Кинрик ударил копьем снизу вверх: сказалась воинская выучка. Его швырнуло назад, раздался душераздирающий вопль: острие вошло в плоть. Но размышлять было некогда; на него уже бежал новый противник. Меч с грохотом обрушился на щит. Краем глаза юноша видел, как римские солдаты сосредоточенно и четко прорубаются сквозь ряды скоттов и каледонцев, сокрушая на своем пути всех и вся. Кинрик выдернул копье и размахнулся снова, в каждом искаженном лице видя врага.

Кинрик понятия не имел, сколько времени прошло – полдня или, может, половина жизни, когда вдруг осознал, что больше никто на него не нападает. Повсюду вокруг валялись бездыханные тела; Бендейгид деловито добивал тех, кто еще дышал. Кинрик весь перепачкался в крови, но, по-видимому, кровь эта была не его, а чужая: на нем самом не осталось и царапины. В какой-то момент он упал и уже попрощался было с жизнью, но один из легионеров подоспел к бритту на помощь и прикрыл его широким прямоугольным щитом, давая возможность подняться на ноги.

Молодой бритт вдруг осознал, что можно ненавидеть врага и одновременно им восхищаться. Он никогда не сможет проникнуться к захватчикам теплыми чувствами, но у них есть чему поучиться. В тот момент юноша даже готов был примириться с тем, что в его собственных жилах течет кровь римлян. Затрещало пламя: Арданос распорядился сжечь вражеские куррахи. Тошнотворно запахло горелой плотью; круглые, обтянутые кожей лодки весело заполыхали. Кинрик отвернулся: его затошнило.

Один из куррахов жечь не стали; сохранили жизнь и одному из разбойников: его ослепили и усадили в лодку.

Арданос воздел руки к небесам и прокричал что-то на древнем наречии, ведомом только друидам. На мгновение ветер улегся, а затем переменился и подул в сторону моря. Архидруид положил