Гримус - Ахмед Салман Рушди

подряд я ношу в себе ребенка. Все еще. Можете вы понять, что я испытываю при этом? Что значит носить в себе еще одну жизнь, навечно застывшую в утробе; может быть, там гений, а может быть, второй идиот, а может быть, чудовище, отпечатанное во мне, как силуэты любовников на греческой вазе? Что значит для женщины веками носить в себе ребенка, жить постоянно наполненной соками материнства? Можете вы это представить?

– Да, – ответил Взлетающий Орел. – Могу. Но ведь есть способы…

– Нет, вы не понимаете! – закричала она. – Это же жизнь. Живое существо. Невинное. Священное. Я считала жизнь священным даром и потому выпила Эликсир. Никто не имеет права отбирать жизнь.

– Возможно, вы не тот, кем кажетесь, – продолжила она, задыхаясь. – Ему следовало бы… – она снова внезапно оборвала фразу и затем резко объявила: – Нужно возвращаться в дом.

Она повернулась и ушла. Немного постояв в одиночестве, Взлетающий Орел вернулся к окну уборной.

Незаконченные фразы Ирины сильно тревожили его. Слегка беспокоила его и та легкость, с какой его приняли здесь. После первоначальной враждебности «Эльбаресто» он не ожидал такого: казалось, Черкасов и Игнатий буквально жаждали заполучить его в свою компанию. Мысленно он пожал плечами – он принят, достаточно, наверное, и этого. Со временем все станет понятно. Даже то, почему ему недавно явился призрак сестры Птицепес…

Стоило Взлетающему Орлу снова увидеть двух бледных граций, как все его тревоги ушли. Он сидел, потягивая вино, сделанное в К., борясь с дремой и прислушиваясь к долетающим до него обрывкам разговора между Черкасовой и Грибб, которые описывали бесцельные, гипнотические круги по комнате. Бледные ведьмы продолжали ткать свои чары, оплетая его шелковыми путами. Именно благодаря этим женщинам, вопреки теоретизированию Грибба, вопреки Мунши и даже вопреки Вергилию Джонсу, город К. приобрел для него реальные черты. Пусть это граф Черкасов разрешил ему остаться, но притяжение, первые нити, связавшие его с К., исходили от этих двух женщин, кружащих, кружащих подле него, как мотыльки около свечи. Взгляд проплывающих мимо зеленых глаз смешивался со взглядом серых. Чистая Эльфрида, потускневшая Ирина, усталый Орел. Бледные колдуньи кружились и улыбались, и ткались чары, о которых никто из этих троих понятия не имел и существование которых станет понятно им только тогда, когда будет уже слишком поздно.

– Боюсь, мне немного дурно, – сказала Эльфрида Грибб. – Думаю, нам пора откланяться.

При этом она взглянула на графиню без особой нежности; но Ирина, провожая Гриббов и Взлетающего Орла до двери, была сама забота.

Эльфрида поняла, что с неодобрением думает о слишком затянувшемся рукопожатии, которое Ирина позволила себе с Взлетающим Орлом, и выражении (благодарности? раскаяния?) в глазах графини, – и торопливо одернула себя.

Все это, конечно же, не имело для нее никакого значения. Она любит мужа. Он любит ее. И ни для кого не секрет, что брак Черкасовых только видимость, фасад, который и граф, и графиня продолжают сохранять из-за их общего отвращения к скандалам. Какое ей дело до того, что Ирина Черкасова думает о Взлетающем Орле или он о ней?

Однако всю дорогу домой Эльфрида пребывала в непривычно плохом настроении.

Взлетающий Орел же чувствовал себя после второго вечера в К. столь же изможденным, как и после первого.

Маленькие насекомые, порождения ночи, мельтешили около их лиц. Сцена была готова.

XXXIX

Ослица Гриббов, вероятно самая послушная и ласковая ослица из всех, что когда-либо были на свете, неторопливо рысила по дороге Камня, неся на спине озабоченного Взлетающего Орла. Он провел большую часть дня, изучая свой новый дом, и его разум разрывался между двумя желаниями: докопаться до сути встретившихся ему противоречий и аномалий и остаться, забыв о своих крамольных просьбах, в кругу недавно приобретенных друзей. Эти два его желания, по всей видимости, исключали друг друга. Если он принимал за истину свой недавний опыт и объяснения Вергилия Джонса по поводу всего случившегося, то тем самым ставил себя вне господствующего в К. образа мыслей, согласно которому не существовало ни Гримуса, ни его Эффекта; принимая же официальную доктрину Грибба, он был обязан отринуть свидетельства своих собственных органов чувств и считать Вергилия Джонса одновременно безумцем и злодеем; решиться на это Взлетающий Орел не был готов, не понимал он и того, как мог бы – отвергнув Вергилия – описать свое путешествие внутрь себя. Может, он был под действием наркотика? Тогда как объяснить видение сестры Птицепес? Неужели граф крепит свое вино чем-то наркотическим? Внутренняя борьба доводов и контрдоводов не прекращалась в нем ни на минуту; он чувствовал себя таким же невежественным и глупым, как его безропотная ослица, чьим узким горизонтам он начинал завидовать.

– Каким образом вы опровергаете миф о Гримусе? – спросил он Грибба.

– Ах, это, – таким было начало ответа. – У меня нет времени на мифы о сотворении мира. Убедительно прошу вас поверить, что ваше увлечение упрощенными объяснениями происхождения вещей – а таковы все мифы о сотворении мира – это крайне неблагодарная нива.

– Тогда не могли бы вы рассказать мне, – как можно вежливее продолжил расспросы Взлетающий Орел, – каким образом вы и миссис Грибб (а может быть, вам известно что-то и о других горожанах?) оказались на острове Каф?

Грибб ответил:

– Иногда, мистер Орел, вы становитесь ужасно настойчивым… Так вот, как я уже говорил вам, истоки, начала никакого значения не имеют. Совершенно никакого. Изучайте, как мы тут живем, – сколько угодно. Но оставьте, ради бога, эту свою одержимость утробой, вопросами рождения. Неужели зрелость интересна вам меньше, чем рождение? А теперь – извините: до обеда я должен успеть составить еще несколько клише.

Ослица неторопливо брела по дороге Камня.

В голове у Взлетающего Орла возникли новые загадки.

В племени аксона деньги хождения не имели; но люди, жившие на плато, рождались и воспитывались для общинной жизни. Удивительно было видеть, что разношерстный набор обитателей К., абсолютно непохожих друг на друга, смог с такой внешней легкостью принять похожую форму коммунального устройства. Каким образом такой задиристый и несговорчивый человек, как Фланн О'Тул, соглашается с тем, что стоит он не больше и не меньше, чем любой другой член коммуны? Черкасовы, хоть и находятся номинально на самой вершине общества, до конца этот принцип, несомненно, не разделяют. Никакого вознаграждения за труды; распределение продуктов, производимых фермерскими хозяйствами, происходит скорее по потребностям, чем сообразно статусу или рангу… Все это не укладывалось в голове. Успев за день переговорить и с фермерами, и с мясниками (и часто поражаясь несоответствию человека и