Инженер Петра Великого 11 - Виктор Гросов

Я пробежал глазами панические строки: «Сир, мы теряем юг! Чернь, отравленная ядом из Женевы, бунтует! Третьего дня толпа, подстрекаемая пасквилями о „папском налоге“, сожгла дотла мою резиденцию! Гарнизон отказался стрелять по смутьянам! Мы умоляем прислать верные короне войска, пока не поздно!»

Вторая депеша, из Марселя, звучала еще тревожнее: гарнизон заперся в цитадели и отказался присягать новому королю. Это были первые искры, то, что итальянцы называют «fronda» — «бунт на коленях». Саботаж, неповиновение, брожение умов. Франция медленно начинала тлеть изнутри.

Герцог Орлеанский, которому я показал эти письма на военном совете, пришел в эйфорию.

— Господа, это начало! — восклицал он, ударяя кулаком по столу. — Вот он, момент! Нужно бить сейчас! Пока Версаль в растерянности, мы должны выступить на Париж!

Пётр, с азартом следивший по карте за распространением «смуты», его поддержал. Они уже мысленно были в Париже.

— Ваше высочество, Государь, — вмешался я, когда победные речи иссякли. — Боюсь, вы недооцениваете нашего главного противника. Пока мы радуемся пожару в доме соседа, мы забываем о волке у нашего собственного порога.

Вместо дальнейших объяснений Ушаков развернул донесения от разведки с перевалов. Депеша легла на карту. Он прокомментировал:

— Два наших отряда с перевала Сен-Бернар не вернулись. Третья группа, посланная на поиски, нашла их лошадей. И следы. Следы огромного войска, идущего налегке. Они бросили тяжелые обозы и пушки, Петр Алексеевич. Они идут сюда бегом.

Герцог нахмурился.

— Но зачем? Это безумие. Он рискует оголить тылы, оставить обозы без прикрытия.

— Он не дурак, — ответил уже я. — Он понял то же, что и мы: Франция начинает расползаться, а источник заразы — здесь. — Мой палец ткнул в Женеву на карте. — Цель его — казнь. Одним ударом снести нам голову, пока мы не успели отрастить когти и зубы.

В шатре воцарилась тишина. Эйфория схлынула. Так наша собственная информационная победа стала катализатором, который обернул гонку со временем в смертельный спринт. Мы выиграли битву за умы, но рисковали проиграть войну.

— Сколько у нас времени? — глухо спросил герцог.

— Если он сохранит этот темп, — ответил Ушаков, — его передовые части будут у стен Женевы через четыре дня. Максимум — пять.

Пять дней. Пять дней, чтобы из двадцати тысяч наспех собранных наемников сколотить армию, способную встретить лучшие ветеранские полки Европы. Пять дней, чтобы превратить мирный город в неприступную крепость.

— Он не сможет взять город с ходу, — подал голос генерал де Брольи.

— Ему и не нужно, — возразил я. — Он разобьет лагерь, блокирует нас и будет ждать, пока его летучие отряды перережут все дороги, по которым к нам идут подкрепления и припасы. Он нас задушит. Нельзя дать ему окопаться. Мы должны встретить его на перевалах.

Спокойствие, которое я пытался демонстрировать, было напускным. Мы катастрофически не успевали.

Глава 20

Пять дней, которые растянулись в бесконечность. Различие между днем и ночью стерлось, уступив место единому лихорадочному циклу, замешанному на холодном поту, горечи пережженного кофе и запахе сургуча. Скрип пера по карте сливался с неумолчным лязгом молотов из спешно развернутых мастерских. Время перестало течь, обратившись в пытку китайской капли: каждый прошедший час отстукивал в висках ударом, приближая неотвратимую катастрофу.

На исходе второго дня, измотанные и черные от дорожной пыли, в ворота лагеря ввалились двое. Камзол обычно педантичного Остермана был безнадежно мят, а под глазом Монтескьё наливался свежий, живописный синяк. Переговоры в Берне, похоже, включали не только дипломатические рауты. Однако, вопреки своему виду, Остерман улыбался. Он молча протянул царю пергамент с тяжелой сургучной печатью. Победа.

— Купили, Государь, — позволил себе Андрей Иванович слабую, вымученную улыбку. — Берн выставляет пять тысяч солдат для «охраны границ кантона от возможных провокаций». И разрешают нам свободную вербовку. Неофициально. Закрывая глаза.

Эта новость ворвалась в душную атмосферу штаба, как порыв свежего альпийского ветра. У нас появился шанс.

И этот шанс не заставил себя ждать. Быстрее горного эха по альпийским долинам разнесся слух, что в Женеве русский царь и французский принц швыряются золотом. В город потянулись вереницы капитанов-наемников — ландскнехтов всех мастей и народов.

Это зрелище вызывало плохо скрываемое отвращение. Большой зал ратуши, пропахший потом и дешевым вином, превратился в рынок живого товара. Передо мной был именно товар — со стальными глазами, глубокими шрамами и четко обозначенной ценой за фунт своей храбрости. Кто-то демпинговал, другие заламывали цену, однако суть оставалась неизменной: все они пришли умирать за наши деньги. От этого циничного торга на душе становилось муторно.

— Три сотни пикинеров из Цюриха! Лучшие в своем деле! За каждого — по десять талеров в месяц! — выкрикивал один, потрясая пожелтевшим рекомендательным письмом от какого-то барона.

Пётр в этой стихии чувствовал себя как рыба в воде. Он осматривал наемников, словно лошадей на ярмарке, щупал мускулы, заглядывал в зубы, торговался яростно, сбивая цену за каждую солдатскую душу. В его глазах горел первобытный азарт купца, нашедшего золотую жилу. Герцог Орлеанский, в свою очередь, действовал тоньше. Отведя в сторону нужного капитана, он вел с ним тихий, кулуарный разговор, используя свои знания европейских интриг и подковерных течений.

Их дуэт был отлаженным механизмом. Пётр играл роль грубого, прямолинейного покупателя, давил и торговался. За все это время я понял, что Государь импульсивен, но не так прост как хочет казаться. А иные на императорских тронах не сидят. Герцог выступал тонким психологом и «своим» для европейцев, соблазнял и проверял на верность.

— Этого не берите, сир, — шепнул он Петру, когда очередной кандидат вышел. — Служил австрийцам, продаст нас при первой же возможности. А вот тот, со шрамом через всю щеку, — он едва заметно кивнул на ожидавшего своей очереди гиганта, — ненавидит Савойского по личным причинам. Солдаты принца сожгли его родную деревню. Он будет драться из мести. Таких надо брать не раздумывая.

Двое суток непрерывного торга принесли нам почти четыре тысячи сабель и мушкетов — неплохие, опытные солдаты из протестантских кантонов. Однако, изучая вечером списки нанятых рот, де Брольи помрачнел.

— Лучшие-то не пришли. Где горцы? Где люди из Ури, Швица, Унтервальдена?

— А они и не придут, — Остерман разложил на столе донесения от людей Ушакова. — Для них мы — слуги дьявола. Папская булла висит на дверях каждой церкви в их деревнях. Священники на проповедях обещают адские муки любому, кто возьмет в руки оружие на стороне «схизматиков» и их православного царя.

Мы уперлись в стену веры, которую не могли пробить ни золото, ни сталь.

— Значит, силой! — прорычал