Царёв Пророк - Денис Нивакшонов

западу, окрашивая стены Кремля в золотые тона, Григорий всё ещё стоял на холме. Весь склон был усеян ровными рядами молодых деревьев. Они выглядели хрупкими, но полными сил, готовыми к росту.

К нему подошёл Степан, тот самый работник. Молча протянул деревянную табличку, на которой было выжжено всего два слова: «САД ГОСУДАРЕВ».

— Куда прикажешь вешать, брат Григорий?

Григорий посмотрел на табличку, на молодые деревца, на город внизу, на сверкающую ленту реки.

— Прибей там, у входа, — сказал он. — Пусть все видят, что здесь растёт будущее.

Степан ушёл. Григорий остался один. Он закрыл глаза и представил себе этот холм через десять лет. Шумящую листву. Аромат цветущих яблонь. Детей, бегающих между стволов. И ему показалось, что он уже сейчас чувствует лёгкий, едва уловимый запах будущих яблок — терпкий, сладкий и бесконечно близкий.

Он не изменил ход истории одним махом. Он не победил зло. Он не стал святым или великим полководцем. Он просто посадил сад. И в этот миг ему казалось, что начинается самое главное и прекрасное приключение — приключение созидания.

Он повернулся и уверенно пошёл вниз, к своему новому дому. В спину ему дул тёплый весенний ветер, пахнущий дождём, землёй и несомненной надеждой.

Глава 40

Воск мягок и податлив. Под острым стилосом он не сопротивляется, а послушно ложится ровными линиями и дугами. Царевич Фёдор, склонившись над вощеной дощечкой, старательно выводил странные чертежи.

— Вот линия полёта ядра, — голос Григория был ровным и деловым. Его палец лёг на воск рядом с рисунком мальчика. — Если положить его на три градуса выше, ядро уйдёт в небо. На два ниже — вроется в землю перед вражеским строем. Потеря металла и пороха. А вот так… — Он взял руку царевича в свою и мягко скорректировал нажим. — Вот так оно разорвёт строй, не долетев до тебя на сотню саженей. Запомни, Фёдор, одна точно рассчитанная пальба стоит десяти часов рукопашной сечи. Сила — в знании, а не в одной лишь ярости.

Фёдор поднял на него серьёзные глаза, слишком взрослые для его одиннадцати лет.

— А пушкари знают эту цифру? Три градуса?

— Научатся, — твёрдо сказал Григорий. — Все до одного.

Запах внутри Пушкарского приказа был особым — едкая смесь гари, дёгтя и металлической стружки. Воздух дрожал от далёких ударов молотов о медь. Борис Годунов, в простом тёмном кафтане, без царских регалий, молча шёл меж рядов пушек. Они лежали, как спящие чудовища, их чугунные бока были холодны и неподвижны.

— Вижу громаду, — тихо сказал Борис, останавливаясь перед мортирой, ствол которой был толщиной в бычью тушу. — И вижу бесполезность. Пока сию махину до поля боя доволокут, любой ворог десять раз успеет обойти да окружить.

Григорий кивнул. Он не стал напоминать о самозванце, чьё войско, по донесениям, уже медленно, но верно обрастало сбродом в польских землях. Угроза была абстрактной; проблемы — конкретными.

— Он не будет брать города в лоб, ваше величество. Он пойдёт в поле. И ему нужен ответ не стеной, а скоростью и стальным градом. Нам нужны полевые орудия. Лёгкие. Чтобы кони могли их волочить галопом.

Он подошёл к старой пищали, провёл рукой по прохладному стволу.

— И пушкари… Пушкарь — не солдат, он ремесленник. Его дело — точность. Один мажет — десятки жизней кладёт напрасно. Учение нужно ежедневное. Не для показухи, а на результат. Чтоб картечь и ядра точно во врага клали.

Борис повернулся к нему.

— Сколько? — спросил он, отсекая всё лишнее. — Времени. Железа. Серебра.

Григорий молча достал из-за пазухи сложенный лист бумаги — не свиток, а аккуратную «смету», как он мысленно её называл. Цифры, выведенные рукой дьяка под его диктовку: пуды меди и олова, жалованье мастеров, стоимость пороха на ежедневные учения.

Борис пробежал глазами по столбцам. Он не колеблясь ни секунды.

— Быть по сему, — отрубил он, и в голосе прозвучала та самая сталь, которую предстояло теперь выплавить. — Брать мастеров из Устюга и Тулы. Лить. Ковать. Учить. — Он посмотрел прямо на Григория. — Отныне Пушкарский приказ — под твоим личным присмотром, Григорий. Докладывай мне каждую седмицу.

Никаких благодарностей, никаких напутствий. Только приказ и доверие, выраженное в делегировании полной власти.

Григорий не пошёл в свои покои. Он остался в приказе, в душной, пропахшей порохом избе, где за столом сидели голова пушкарский и подьячий.

— Пиши, — сказал Григорий, и его голос, тихий в покоях царевича, здесь приобрёл новые, командные нотки. — Грамота в Тулу. Вызвать мастеров Ондрошку Чадова и сына его. Пусть берут подмастерьев, лучших. Грамота в Устюг…

Он диктовал быстро, чётко. Отвести под полигон луга за Москвой-рекой, за Яузой. Завтра же начать учения с теми орудиями, что есть. Увеличить расход пороха и ядер впятеро.

Голова пушкарский, седой ветеран с обожжёнными руками, осторожно кашлянул:

— Батюшка, порох-то зело дорог… Беречь бы…

Григорий посмотрел на него своими серыми, внимательными глазами, и в них не было ни гнева, ни раздражения, лишь та самая стальная решимость.

— Сбережём порох сейчас — потеряем Русь потом, — произнёс он тихо, но так, что слова прозвучали громче любого крика. — Исполняй.

Когда подьячий вышел, а голова пушкарский поспешил к арсеналу, Григорий остался один. Он подошёл к открытому окну. Отсюда был виден частокол и дальние луга. Скоро там загрохочут первые выстрелы. Не праздничные, по случаю, а ежедневные, рабочие. Упорные, как молот кузнеца.

Угроза из призрачной тени за рубежом превратилась в инженерную задачу. И задача эта уже решалась.

* * *

Стояла пора, когда земля, оттаяв, пахла живительной сыростью и зеленью. Но за Яузой, на отведённых под полигон лугах, пахло иначе. Воздух выедало едкой гарью, а тишину взрывали раскатистые удары, от которых по земле расходилась мелкая дрожь.

Первый же день учений показал всю глубину проблемы. Григорий, стоя на невысоком пригорке, с холодным лицом наблюдал, как десяток приписных пушкарей полчаса возились у старой пищали, пытаясь установить её на неровном участке. Потом раздался глухой, неуверенный выстрел. Ядро, описав низкую дугу, шлепнулось в землю в двадцати шагах от цели — щита, сколоченного из старых досок.

— Недолёт, — сухо констатировал подьячий, делая пометку в свитке.

— Не «недолёт», а позор, — поправил его Григорий, не повышая голоса. — Пушкарь Семён, подойди ко мне.

К пушкарю, бородатому мужику в засаленном зипуне, подступила краска. Он молча подошёл, опустив голову.

— Почему мажешь, Семён? — спросил Григорий.

— Так, батюшка… земля, она неровная… лафет качается…

— Лафет качается, а голова на плечах есть? — Григорий посмотрел своими пронзительными серыми глазами. — Подложил бы камень, подклинил колом. Не сделал.