Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

но его терпения хватит настолько, насколько хватит. – Квантовая запутанность, помнишь? Я говорю, а ты слышишь на другом конце страны, опа! Оказалось, она годится не только на то, чтобы подсказывать правильные ответы на контрольной.

Доджер хмурится. В отличие от улыбки, когда она хмурится, она использует рот целиком, так что все ее лицо приобретает недоуменное выражение.

– Что ты имеешь в виду? Ты почувствовал, что я режу руки? Но до этого ты никогда не чувствовал, что я с собой делаю.

(И слава богу. Когда они восстановили контакт, оба страшно боялись, что будут улавливать некоторые вещи. Некоторые личные вещи. Роджеру нравились девочки, но одной только мысли о том, что девочка – любая девочка, а эта девочка в особенности – будет рядом, когда он один под одеялом, хватало, чтобы омрачалось даже подростковое либидо. Они провели немало опытов и экспериментов, пока не уверились, что сквозь пустоту между ними проникают только мысли. Чувства, эмоциональные и нет, не могли совершить этот прыжок. За исключением того случая, когда она подошла к самой грани. Травма может творить чудеса.)

– Я имею в виду, что, когда твое сердце начало барахлить, потому что ты потеряла слишком много крови, мое тоже дало сбой, – мрачно говорит он.

Она не касается фигур, и он тоже.

– У меня случился припадок во время занятия. Я потерял сознание и ударился головой об пол, а когда очнулся, я знал, что ты что-то с собой сделала. Я знал, что ты ранила себя, но я был в тысяче миль и никак не мог тебе помочь. Я звал тебя. Я кричал. Ты не отвечала.

Доджер отворачивается, отказываясь на него смотреть. Ну и что. Шлюзы открыты: история льется наружу, хочет он того или нет. Слишком много лет он провел, не имея возможности злиться на нее, потому что она была слишком далеко, потому что она не желала с ним разговаривать, потому что, если честно, он не был уверен, что она выжила. Что ж, она выжила, она здесь, рядом, сидит на другой стороне стола и шарахается от него, как будто это его рука держала лезвие бритвы.

Может быть, в этом есть доля его вины. Может быть, он не обратил внимания на какие-то признаки, может быть, когда в девять лет он прервал контакт, он пошатнул основы ее существования. Может быть, все люди друг с другом связаны. Но, в конце концов, он не заставлял ее глотать пузырек обезболивающего и вскрывать вены. Да, он ничего не заметил. Но ему было семнадцать.

В какой-то момент нужно перестать винить себя, и этот момент наконец настал.

– У меня было три припадка – так твой мозг старался утащить меня с собой ко всем чертям. Три. Третий случился сразу после того, как я дозвонился до твоего отца. Я отключился посреди Гарвардской площади, один, под дождем. Чудо, что я не очнулся в тюрьме: меня запросто могли принять за пьяного.

Чудо, что он вообще очнулся. Он не раз думал, что во время одного из припадков запросто мог перевернуться и захлебнуться под проливным сентябрьским дождем. В списке глупых способов умереть этот стоял достаточно высоко.

Доджер смотрит на него с нескрываемым ужасом.

– Я не знала, – шепчет она, и он не сомневается, что она говорит правду, но это неважно.

– Не знала, что это случилось или что это могло случиться? – спрашивает он.

– И то и другое. Ни того ни другого. Клянусь, Роджер, я не знала, что, причиняя боль себе, могу причинить боль тебе. Я бы никогда…

– Ты бы все равно это сделала, – мягко говорит он, и она замолкает. – Додж, ты мой лучший друг. Всегда была и всегда будешь. Даже когда мы не общаемся – а у меня такое чувство, что мы уже больше времени провели не общаясь, чем общаясь, – ты все равно мой лучший друг. Черт подери, если бы не ты, я бы не сдал экзамены за второй класс! Ты в самом деле думала, что мне будет не больно потерять тебя? Ну же, только честно, как есть? Мне было охренительно больно чуть тебя не потерять. А потом ты наглухо отгородилась от меня, и я начал думать, что ты или все-таки умерла, или пробыла без кислорода так долго, что у тебя повредился мозг и ты больше не можешь меня слышать.

– Я тебя слышала, – шепчет она, опустив голову. – Я всегда тебя слышу.

– Так почему же, черт подери, ты ни разу не ответила?

– Я злилась, – говорит она. – Я очнулась в больнице, и мне сказали, что какой-то мальчик из Новой Англии позвонил моему отцу на работу, чтобы похвастаться, что он изрезал меня бритвой и оставил умирать, и я сразу поняла, что это был ты. Я знала, что причина была другая, что ты не стал бы звонить, чтобы порадоваться, что я умираю, – но я знала, что ты позвонил и опять все испортил. Поэтому я злилась. И я была благодарна, потому что после того, как я не умерла, я уже не хотела умирать. Я хотела, чтобы мне удалось умереть. А умирать не хотела. Я сказала себе, что ты мне приснился, что ты был просто кошмаром, который никак не может развеяться, и каким-то образом я… я в это поверила.

Столько всего она хотела бы, но не может выразить словами! Как рыдала мать, и как больно было знать, что именно из-за нее мать выглядит невозможно потерянно. Как целыми днями бушевал отец, срываясь по малейшему поводу, снова и снова названивая в полицию, чтобы наорать там на всех за то, что они ни черта не делают, раз не могут найти парня, который изувечил его дочь. Что в полиции с самого начала знали, что это была попытка самоубийства, и просто поддакивали. Что однажды она застала родителей на кухне, когда они думали, что она их не слышит, а они там сидели в обнимку и рыдали. Когда она задумала вскрыть себе вены, ей казалось, что это самое простое решение – исключить себя из уравнения. Но она даже не догадывалась, как много подформул от нее зависит, пока не оказалась в шаге от того, чтобы было уже слишком поздно.

– Понимаешь, я не хотела быть тебе благодарной, – продолжает она тихим ровным голосом. – Я все это время так на тебя злилась.

– Потому что я перестал с тобой разговаривать, когда мы были детьми? Я думал, что мы… Ну, я думал, что ты приняла мои извинения.

– Конечно, я приняла твои извинения. А что еще мне оставалось? – Она