Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

возникает стойкое ощущение, что они еще дети. Он взрослый мужчина, он не может жить без кофе, он жаждет сигарет в те короткие периоды (как сейчас), когда ему удается не курить; он прошел путь от школьных подружек и нетерпеливых ласк через рубашку до любовниц, которые ценят в нем в том числе умение выслушать и отточенный язык лингвиста. Но стоит оказаться рядом с Доджер, и откуда ни возьмись возникают настольные игры и лазанье по крышам. Все то, чем занимаются дети.

(Они должны были расти вместе – он знает это на глубинном, почти первобытном уровне, на подкорке сознания. Они должны были расти вместе, всегда быть рядом, компенсируя слабости друг друга и укрепляя сильные стороны. Но этого не случилось. По какой-то причине этого не случилось, и теперь, когда они вместе, они как будто пытаются наверстать потерянные годы, используя чит-коды, чтобы получить необходимый опыт, а не играя по-настоящему. Ему не нравятся знания, всплывающие из источника, который он не может обнаружить; не нравится не знать собственный разум. Но он все сильнее уверен в том, что только это их и спасет. Еще бы знать от чего.)

– Пора попробовать, – говорит он. – Можешь отойти подальше от края крыши?

Улыбка так и не возвращается. Вместо этого лицо Доджер становится пустым, приобретает то абсолютно нейтральное выражение, которое он наблюдал у нее во время того давнего шахматного турнира. Оно ничего не выражает: это лицо фарфоровой куклы.

– Ты уверен? – спрашивает она. – Мы только нашли друг друга и…

– Мы нашли друг друга две недели назад. Пора. Если все ушло, значит, ушло, но мы должны знать точно, – говорит он. – Лучше понять это в контролируемых обстоятельствах, чем когда я перевернусь на машине и начну кричать у тебя в голове посреди занятий.

– Согласна, – говорит она. Лицо у нее все такое же пустое. – Но если это не сработает, ты поднимешься, ладно?

– Ладно, – говорит он.

Она отходит от края крыши, голова исчезает. Он перебирается в самый дальний от лестницы угол садика и садится на кирпичную оградку, окаймляющую кусок земли с суккулентами. Билл спрыгивает с забора и трется о его ноги, громко мурча, чтобы этот человек наверняка понял, чего он от него хочет.

– Мне нравятся, когда котики трутся о ноги, – говорит Роджер и гладит кота, давая Доджер время добраться до дальнего угла крыши. Затем закрывает глаза.

Навыки могут атрофироваться: он знает это по собственному опыту. Он водит машину, но запросто свалится с велосипеда, а когда он в последний раз пробовал встать на ролики, едва не свернул себе шею. Если навык не используется, он сворачивается, возвращаясь в зачаточное состояние, и развернуть его обратно не так-то просто. Он и не ждет, что все произойдет будто по щелчку. И он не знает, как на эксперимент повлияет то, что они так близко. Даже сейчас расстояние между ними все еще меньше, чем в тот день, когда они впервые встретились вживую, а еще они прикасались друг к другу, и это могло усилить квантовую запутанность. Он не контролирует условия эксперимента.

– Доджер, ты меня слышишь? – спрашивает он. – Ты здесь?

Ответа нет. Есть ощущение, что он делает ровно то, что делает: сидит с закрытыми глазами на чужом дворе, гладит кота и чувствует себя все более нелепо.

Возможно, в этом и проблема. Раньше это не воспринималось нелепо. Даже когда их связь казалась невозможной, она никогда не казалась глупостью: казалось, что мир работает правильно, что все цилиндры в его механизме впервые вращаются гладко, как надо. Роджер вызывает в памяти это ощущение и погружается в неподвижность, отрешаясь от всего, даже от темноты за закрытыми веками.

– Привет, Додж, – говорит он.

Щелчок. Ощущение как во время второго припадка в старшей школе, того самого, что на одно безболезненное мгновение вышиб мир из реальности. Будто удар молнии или потеря сознания, и при этом ни то ни другое; будто его разум – это сломанная кость, которую силой вправили на место.

Его глаза по-прежнему закрыты, но он видит свет и размытые цветовые пятна. Доджер часто моргает, и с каждым взмахом ресниц мир становится все четче, и вот он уже видит Дерби-стрит сверху; таким он не видел мир уже много лет. Все вокруг окрашивается неожиданно яркими красками, но предметы немного размыты по краям; не то чтобы Доджер нужны очки, но с ними она бы видела четче.

Она поднимает руку так, чтобы она сама и, соответственно, он могли ее видеть.

– Привет, Роджер, – говорит она, и он слышит ее голос, как она сама его слышит: немного искаженный от прохождения через кости; и это правильно, это похоже на возвращение домой.

Он едва переводит дух. Он не должен так себя чувствовать, и тем не менее.

– Привет, – говорит он. И улыбается, как идиот. Он сомневался, что у них все еще может получиться. – Я вижу твою руку.

– Знаю. – Она поднимает ее к лицу, а затем начинает быстро сгибать пальцы, то одни, то другие. – Сколько я показываю пальцев?

– Три, пять, два, четыре, три, один – это не очень хороший жест, Доджер. Если бы кто-нибудь тебя сейчас увидел, то запустил бы в тебя чем-нибудь.

– Если в Массачусетсе за такое швыряются, я туда больше никогда не поеду.

– Просто у нас, на восточном побережье, живут вежливые люди.

– Ты сочиняешь, а теперь я тоже хочу проверить, – говорит она и закрывает глаза.

Роджер знает, что будет дальше, – он делает вдох, открывает глаза и говорит:

– Видишь, как выглядит этот кот, когда ты дальтоник.

Билл услужливо трется головой о колено Роджера.

– Ух, – говорит Доджер, и он слышит ее так, будто она стоит у него за плечом, а не говорит из пространства у него за ушами. – Надо же. Ну а теперь ты залезешь на крышу? Мне совсем не хочется, чтобы мои соседки подумали, что у тебя не все дома, и вызвали полицию.

– А что, есть шанс?

– Хрен знает. Раньше я ничего такого не делала.

Роджер качает головой.

– Вряд ли кто-то вообще так делает.

Доджер ничего не отвечает. С помощью какого-то ментального механизма, который они оба понимают, но не могут объяснить, она закрыла дверь; беседа окончена, по крайней мере до тех пор, пока он не заберется на крышу. При этой мысли Роджер улыбается. Она всегда любила, чтобы последнее слово оставалось за ней.

Билл идет за ним к лестнице и жалобно мяукает, когда Роджер начинает подниматься вверх.

Роджер оглядывается на кота.

– Если ты серьезно считаешь, что я поверю, будто ты не способен