Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

звали Цукини. То, что я сперва подумал про кошку, объясняет, почему мы расстались. Мы оба слишком уставали, и я приходил к ней погладить кошку, чтобы успокоить нервы. В конце концов Келли решила, что ей нужен парень, который будет гладить ее, а не Цукини, и наши пути разошлись. По-дружески.

Он умеет расставаться по-дружески. Все его отношения заканчивались по-дружески, включая отношения с Элисон, у которых было больше всего шансов закончиться ужасно неправильно, и всякий раз, когда они с Элисон встречались в коридоре или на занятиях, они были предельно вежливы друг с другом.

Расставаться по-дружески – одно из его величайших умений.

Доджер – исключение. Каждое их расставание невероятно травмировало их обоих. Он в последний раз треплет старину Билла, встает и, отступив на шаг назад, закрывает стеклянную дверь у него перед носом, но здоровенный котяра все равно пытается проникнуть внутрь – он подходит вплотную к стеклу и мяукает, не отрывая взгляда от Роджера.

– Тебе конец, – говорит Доджер, расставляя фигуры. Она делает это быстрыми, ловкими, отточенными движениями, практически не глядя на доску. Если вообще возможно на ощупь почувствовать разницу в цвете у двух пешек, абсолютно идентичных во всем остальном, то ровно это Доджер и делает. – Он чует лохов за версту, так что тебе конец. Была рада знакомству.

– Ну, мы оба знаем, что это не всегда было так.

Доджер на мгновение замирает, но потом начинает снова расставлять фигуры, и ее руки двигаются очень быстро, как бывает только на автопилоте.

– Может, и нет, но вежливо – притвориться, что да, – говорит она.

Затем ставит последнюю фигуру, убирает коробку из-под обуви, в которой они лежали, и садится, выбрав дальний от Роджера стул. Получается, она села у края с черными. Он знает, что обычно перед игрой соперники договариваются, кто какими играет. Но он не собирается спорить. Если она выбирает цвет, основываясь на том, чтобы сохранить дистанцию, он не собирается на нее давить.

Роджер садится. Он хмурится, прищурившись, разглядывает шахматы, затем берет слона и прокатывает его по ладони.

– Не тот ли это набор, который ты держала в овраге? – спрашивает он. – Помню, как однажды ты думала, что потеряла слона. Ты несколько дней страдала. А потом пошел дождь, смыл грязь, и ты его нашла, и с тех пор хранила шахматы в своей комнате, потому что неполный набор никуда не годится.

– А ты все время говорил, что, даже если фигура и правда потерялась, всегда можно найти новую. Ты сказал, что, если понадобится, обойдешь все «Гудвиллы» в Массачусетсе.

– На самом деле я надеялся, что мне не придется этого делать, – говорит Роджер. – Я ненавидел, когда ты плачешь, но не представлял, как объяснить родителям, что мне нужно купить одну шахматную фигуру и отправить ее по почте какой-то девочке в Калифорнии.

– По крайней мере, у тебя был бы мой адрес.

– Да, я бы вряд ли смог обойтись без него.

– Возможно, для нас обоих было бы лучше, если бы я его не нашла. – Она наконец поднимает взгляд. У них в самом деле одинаковые глаза. Он носит очки, а она нет, но радужки у них идентичны. Это как найти человека с такими же отпечатками пальцев. – Тогда у меня был бы обратный адрес. Я могла бы писать тебе письма. Заставить тебя со мной говорить.

– Доджер, нам было девять.

– Девятилетние тоже люди и тоже могут чувствовать боль. Это научный факт. – Она снова опускает взгляд на доску. – Твой ход, Роджер.

И он ходит, и она ходит, и на несколько минут воцаряется тишина: они сосредоточены на игре.

Роджер не спешит с ответными ходами; он выстраивает оборону, надеясь, что это поможет ему продержаться хотя бы какое-то время.

Доджер словно не думает о защите. Доджер так активно нападает, что это почти вульгарно и в то же время как будто поэтично, и в этом нет противоречия – вообще никакого. Когда она подростком надевала черно-белый школьный наряд и играла по всей стране с мастерами и гроссмейстерами, она была хороша, но все-таки играла как подросток; врожденное понимание игры давало ей достаточно, чтобы быть ремесленником. Но в ее распоряжении не было того опыта, который сделал бы ее художником. Теперь у нее есть этот опыт. Каждый ее ход безжалостен и нацелен на то, чтобы закончить игру как можно быстрее. Они не просто играют на разных сторонах доски, они играют в разные игры: он оттягивает конец, она – приближает.

– Ты хороша, – говорит он.

– Я всегда была хороша, – парирует она.

Потянувшись за пешкой, Роджер останавливается, немного медлит, а затем отводит руку назад и кладет ее на колени. И ждет.

Как он и ожидал, Доджер все еще не обладает терпением: неподвижность для нее – проклятие. Она может остановиться, когда требуется, может преобразовать физическое движение в ментальное; каждый, кто заставал ее за занятиями математикой, знает, что она часами может сидеть неподвижно, если ее ум занят подходящей задачей. Но то, что происходит сейчас, – это не задача. Это взаимодействие, один человек отвечает другому, и он отказывается продолжать только ради ее удовольствия.

Секунды превращаются в минуты, и Доджер не выдерживает. Она поднимает голову, сощурив глаза. Кровь прилила к щекам, и в первый раз с начала игры Доджер по-настоящему здесь: она не думает ни о чем другом.

– Я знаю, что ты не настолько плох, – говорит она. – Делай ход.

– А что, если я не хочу?

– Тогда сдавайся и объяви, что я победила.

– А что, если я и этого не хочу делать? – Роджер показывает ей пустые руки, потом кладет их на стол. – Я хочу поговорить. Я пришел, потому что хотел поговорить.

– Так говори.

– Я пытался. Ты не ответила. Я не уйду, пока ты со мной не поговоришь, Доджер. Я спас тебе жизнь. Ты должна со мной хотя бы поговорить.

Доджер моргает, кровь мало-помалу отливает от щек, пока ее лицо снова не превращается в восковую маску математика. Тогда она смеется, качая головой.

– В самом деле? – спрашивает она и смеется так, что глотает слоги, но смысл ясен. – Значит, вот с чего ты решил зайти? «Я спас тебе жизнь»? Я тебя об этом не просила, Роджер. Я из кожи вон лезла, стараясь устроить все так, чтобы, когда я спустилась в овраг и сделала все, что нужно, ты этого не увидел. Ты не должен был узнать.

– Если бы ты не была так чертовски занята тем, чтобы отгородиться от меня, ты могла бы хоть на секунду задуматься о том, как я узнал. – Глаза у Роджера сверкают. Он пытается сдерживать гнев,