Золотое время - Ирина Сергеевна Богатырева

– Так это ты? Ты – Великая Матерь, родившая Анарту? Прости. Я ничего не знала.

– Глупая. – Камса вздыхает. Она всегда говорила мне так и всегда так вздыхала. – Ничего-то ты не видишь, хоть не слепая. Великая Матерь – это та, другая. К ней он сейчас спешит делать Анарте брата. А я – всего лишь глупая оленуха, которая влетела в чужую упряжку. Своей как будто бы ей не хватало. – Она мягко улыбнулась. Провела ладонью по моей щеке. – А ты изменилась, Анон. Постарела. Много по Сэгэде ходишь. Ну пойдем, выпьем чайку. Нам есть что рассказать друг другу.

Она идет в садик, я – за нею. Тут все светлое, веселое и маленькое. Низкие потолки. Узкие коридоры. На стене – большая мозаика с зайчиком и белочкой. Веселые зверята улыбаются и машут лапками. Я вспоминаю белых кроликов из «БарДо». Они тоже махали мне лапками, но совсем не так. Эти мне искренне рады.

По коридору идем в самый тупик. Поворачиваем за ряд шкафчиков. Открываем дверь в подсобку. За большим железным шкафом – тахта, тумбочка, на ней чайник, какая-то снедь. На тахте лежит Анарта, как пришел – в одежде, в ботинках, ноги свисают. Глаза у него закрыты. Лицо спокойное, но жалкое. На лбу – ссадина и грязь.

– Ты живешь здесь? – спрашиваю.

– Ну как – живу. – Камса подвигает мне стул, сама снимает свою форменную тужурку и осторожно присаживается на краешек кровати. Начинает развязывать шнурки и снимать ботинки с Анарты. – Работаю и ночую. Формально два через два, но сменщика пока нет, поэтому я тут все время. Я сама сказала заведующей: не нужен нам сменщик, я круглые сутки могу, зачем тебе кто-то еще? Ей так лучше, зарплату экономит. А мне что, с сыном, что ли, толкаться? Он взрослый, у него друзья, девушки, в однушке с мамой – разве жизнь?

Ботинки грохают. Она поднимает ноги Анарты и закидывает на кровать. Охлопывает карманы своих брюк. Потом – карманы тужурки, которую повесила на гвоздь над тахтой. Достает трубку. Выбивает ее в пепельницу на тумбочке. Берет пустую трубку в рот.

– Курить тут нельзя – одна беда. Детское учреждение.

– Твой сын – большой лекарь, – говорю я.

– Большой. – Камса кивает, пожевывает мундштук. – У него золотые руки, как тут говорят. Он все может. А ведь он недавно закончил учиться, ты знаешь? У него только-только прошла практика. Но он большой. Если останется, будет великим. Если останется…

Она вздыхает, смотрит на него. Потом кивком указывает на тумбочку:

– Чаю? Вон там пакетики. Бери. Я не хочу, только что попила.

Сама достает из ящика пачку влажных салфеток, вытягивает одну и протирает Анарте лоб. Бог морщится во сне. Она цокает языком, как олененку, успокаивая.

– Я искала тебя в Буни, – вспоминаю я и лезу за пазуху. – Вот, это тебе тамошняя камса передала.

Камса берет в руку каменный след левой детской ступни. Взвешивает в ладони. Ухмыляется.

– Умная она. Знает, что передать.

– Она дала мне такой же. Сказала, что это нам пригодится когда-нибудь, чтобы найти дорогу. Но не сказала куда.

– К Вонгу, милая. Куда же еще. Только к Вонгу.

Помяни его имя, идя на охоту, шепчу я одними губами. Камса снова открывает ящик и кладет туда отпечаток.

– Передай ей спасибо, – говорит. – Ты ее, думаю, раньше меня встретишь.

Я не знаю, что на это сказать. Тяжелое молчание повисает меж нами. Анарта снова шевелится и что-то бормочет во сне. Я гляжу на него.

– Как ты обжилась здесь? Тебе было сложно?

– Сложно? – Камса надолго задумывается, посасывая пустую трубку, как будто и правда курит. – Все чертоги схожи, Анон. Здесь сложнее, чем у нас, но в целом – так же. Хотя мне повезло. Ты знаешь, они не умеют лечить. Простые вещи не умеют, которые у нас каждый ребенок знает. Я, когда его родила, в больнице долго лежала – врачи говорили, с ним что-то не так, а на самом деле не знали, куда меня девать. А я ничего не понимала. Поняла бы – наверное, сбежала. А так – жила и жила, не гонят, так живешь. Они же меня считали ненормальной. Я ведь им ничего про себя не сказала. Ни кто я, ни что со мной было, ни откуда ребенок. Не помню ничего, мол, и все. А главное – у меня не было документов. Это тут важно, очень важно – документы надо, чтобы были у всех. А у меня какие? И вот там, в больнице, техничка одна была. Они так говорят – техничка, когда человек моет за ними все, убирает. Она злая была, как бешеная лисица. Все потому, что у нее всегда болела голова и глаза плохо видели. В шее, вот тут, был зажим, мешал ходить крови в сосудах, поэтому и голова, и глаза, и настроение – чтобы всех сожрать. Вот она там полы мыла. И я ей однажды шею потрогала – и все прошло. Она это смекнула. Раз ко мне пришла, другой. Потом смотрит, ей лучше и лучше, но если я не лечу – все возвращается. Поняла, что, если я уйду, она снова загибаться начнет. Вот и говорит мне: «Ты знаешь, что с тобой будет? Они тебя в дурдом отправят, а ребенка – в интернат. Отдельно от тебя». Я ничего не могу понять: как можно, чтобы ребенок от матери отдельно? Как у нас в домах детей? Так там только большие, кто уже сам все умеет, да и родители рядом. Ничего не могу я понять. Она, помню, подумала, что я совсем глупая. Покачала головой, ушла. На следующей день приходит, дает какую-то бумажку и говорит: «Давай так: ты в следующий раз, когда тебя спрашивать станут, кто ты и где живешь, говори, что ты – Журавлева Валентина Григорьевна, шестьдесят восьмого года рождения, адрес у тебя такой-то. Это мой адрес: Геологов, тридцать три. Запомнила? Говори, что ты моя сестра. Тебя когда выпишут, поедешь ко мне. А документы получишь, я тебя к себе пропишу». Я еще плохо понимала, что такое документы, как пропишет, куда выпишет. Я читать не умела, писать – ничего. А она добрая тетка оказалась. Одинокая, ни семьи, ни детей, никого. Журавлева Лидия Григорьевна… Ей хорошо было, что мы с ней жить стали. Сашку как внука любила. Так мы и выжили. Я работать пошла. А когда она слегла, во всем ей помогала. И только когда она