Золотое время - Ирина Сергеевна Богатырева

даже, попыткой, я говорила, меня кто-то спас. Я не знаю до сих пор, кто это был. То есть у меня есть подозрения – я думаю, тот парень, тоже работал на стройке, я же рассказывала, там строили магазин, и появились эти, которые потом… ну, вы поняли. А он был с ними, но я ему явно нравилась. Мне кажется, это он выкинул меня из подвала, лампочку разбил и выкинул, пока никто не видел. Они потом пропали все трое, на следующий же день. Да, конечно, я это знаю – не каждый мужчина насильник. Надо дать им шанс, позволить проявиться в лучшем качестве… Я все это знаю. Но нет. Я бы не позволила никогда. Даже представить, что кто-то будет рядом, мужские руки на себе – это невыносимо. Я бы не позволила, если бы не этот навязчивый образ – мальчик, который ходил за мной изо дня в день. Кажется, я сходила с ума. Называйте это гормонами, кризисом среднего возраста, как хотите. Но самое страшное, что в какой-то момент мне стало казаться… я понимаю, это все глупость, чушь несусветная, но все равно… мне стало казаться, что, если я позволю ему родиться, все в мире исправится. Кончится ковид. Прекратятся все беды. Мне стало казаться – это у меня такая миссия, что ли, чтобы все кончилось, чтобы вечный мир и все такое. Идиотка, я понимаю. Но это было со мной неотступно. Я ходила, как какая-то маньячка. Ни о чем не могла больше думать – ребенок, мне нужен ребенок. Он все исправит. При том, что я каждый день с детьми, но с чужими. А мне нужен свой. Вот именно этот, который уже со мной, который меня зовет. Считайте меня кем угодно. Относитесь ко мне как угодно. Но я жила только этим. Если бы не это, кто знает, может, я бы вообще руки наложила на себя.

Я пришла в бар в крайней точке отчаяния. Папа узнал, что Андрей – это средний сын Лены, моей мачехи, – уехал с семьей в Казахстан. У его жены там тетя или кто, они собирались у нее перекантоваться, а потом двинуть дальше – в Штаты или в Европу, я не знаю. Я вообще с ними не общалась давно, с Лениными детьми, а папа – да. Он тогда просто взбесился. А я сказала, что Андрей правильно сделал и многие сейчас уезжают, ничего странного в этом нет. Отец разорался, что это предательство, что родину надо поддерживать всегда, что бы ни происходило. А я сказала, что это личный выбор, у нас – свой, у них – свой, и орать на меня не надо. Потом ушла ходить по улицам. Было воскресенье, работы у меня не было. Мне казалось, что все обрывается и летит, обрывается – и падает.

В таком состоянии я спустилась в тот бар – и встретила тебя.

– Я хочу тебе сделать подарок, – говорит Матерь мира, лежа на плече у бога солнца, о котором ничего не знает, с которым провела только одну ночь и не увидит его больше никогда. – Даже если мы больше не встретимся – не перебивай, пожалуйста! Я все понимаю, в жизни бывает по-разному. Неважно. Короче, я хочу тебе подарить вот это. Мне это дала… Проще думать, что это у меня от прабабушки. Я ничего не знаю про нее. Ее репрессировали. Бабушка выросла в интернате. Она говорила, что ее мама была шаманкой, поэтому ее и репрессировали. От нее ничего не осталось. Бабушка считала, что я на прабабушку похожа. Хотя этого не может быть. У бабушки муж был русский, и у меня отец русский, как я могу быть похожа на прабабушку-шаманку? А недавно я увидела похожую подвеску в нашем музее – элемент шаманского костюма, представляешь? Это пришивали на одежду, их было много, и они звенели. Чтобы духов призывать. Или отгонять. Я не разбираюсь.

– Что это? Рыба? – Ильдар почти засыпает. Голос хриплый. Сквозь сон силится разглядеть, что кладет Настя ему на ладонь.

– Это мамонт. Бабушка говорила – мамонт.

– Мамонты не такие. Я находил.

– Не те мамонты. Мамонты – это такие духи, они живут под землей и прокладывают новые русла рек. У них рога, а не бивни. И они всегда уходят домой, под землю. Куда бы они ни попали – они всегда найдут путь домой. Я хочу подарить тебе этого мамонта.

– Не надо, – слабо отказывается Ильдар. – Это же семейная реликвия.

– Пусть будет у тебя. Мне кажется, он тебе сейчас нужнее.

Этого хели Варна снимет с мертвого бога солнца из железной птицы. Хели всегда находит дорогу домой.

Позволив надеть подвеску себе на шею, Ильдар засыпает на плече у Насти. Его не будут мучить кошмары в ту ночь.

Ой качи качи качи, – тихо напевает Матерь мира и для бога, спящего рядом с ней, и для бога, спящего внутри нее.

– Сестра, – орет в это время – или в другое, или вообще не во время, и даже не орет, а слабо стонет, и только кажется ему, что орет и захлебывается собственным криком, всеми брошенный, всеми оставленный бог дождя. – Сестра!

Из коридоров хосписа летят музыка и неприличные визги. Медперсонал празднует наступление нового года. На соседних койках тихо сопят впавшие в кому ненавистные старики.

– Сестра! – шепчет Белый и по-детски плачет от невыносимой боли.

Утром его не станет. Утешить его никто не придет.

А тем временем или не-временем мои олени-неразлучники, Тагу и Багу, легкой трусцой бегут по прочному насту. Чу, – слышишь, шумит вода: заполняется русло реки Сэгэде. Новое время наступает, Волла. Сэгэде наполняется водой. Она уже шумит в своем новом русле, она уже омывает новые свои берега, потому что новая Матерь мира носит во чреве нового Анарту, появившегося не от боли, но от любви. Что будет это за время, что оно нам принесет? Ты увидишь, ты узнаешь. А я все успела, Волла. Все, что мне дано было успеть. Обернувшись через плечо, я не увижу тебя, на глазах моих белая пленка, она мешает мне видеть, но не мешает мне знать, что ты на меня смотришь. Из своего детства, из своего незнания, через воды ручья в день, когда к тебе пришли первые крови, – через крошечную приоткрывшуюся дверь в будущее ты глядишь на меня.

Живи же, Волла, гляди и ни о чем не думай. Время – река, текущая Вонгу в рот. Он пьет ее, он пьет наши жизни.