Фарфор Ее Величества - Максим Андреевич Далин

Индар принёс и принялся расставлять по столу рядом с зеркалом аптечные склянки. Положил рядом несколько чёрных свечей.

— Не намного сложнее вашего «зеркального телеграфа», — сказал он. — Особенно для нас с тобой. У мёртвых особые отношения с зеркалами.

— «Телеграмму» через зеркало должен принять кто-то с другой стороны, — сказал я.

— Понимаю, но принцип схож, — Индар протянул мне свечу. — Делать будешь ты. Меня Нагберт знает как облупленного, он учует меня через зеркало раньше, чем я успею что-то рассмотреть. А тебя — не факт. Тем более… мне кажется, что ты… что мы с тобой теперь не будем ощущаться живыми людьми или живыми существами. Этот обряд слишком сильно завязан на теле.

— А кровь нужна? — спросил я.

— Кровь козла, — Индар протянул склянку. — Или раствор Чёрного Солнца. Вы ведь тоже его используете… судя по тому, как пахнет ваш «телеграфный сироп». Держи. Зажигай свечу — и точно выполняй всё, что скажу.

Я зажёг свечу длинной дымной каминной спичкой и потом долго и тщательно рисовал сначала звезду, концентрирующую пути призыва, а потом довольно странные дополнительные символы внутри неё. Эта штуковина, что бы ни говорил Индар, была несравнимо сложнее, чем значок «телеграфа», который вычерчивался тремя быстрыми движениями. Да и понятно: я видел, что поиск настраивается даже через Зыбкие Дороги, через какие-то тяжело описуемые и осознаваемые пространства… оккультная геометрия высшего порядка.

И тем не менее сработало с первого раза.

Зеркало погасло, наполнилось колышашейся темнотой, потом растворилось стекло — и осталась рама, за которой клубился мрак.

— Ищи тёплую точку, — приказал Индар. — Да, на ощупь! Да суй руки, не бойся. Будет очень холодно, но и только.

Да, подумал я, Зыбкие Дороги — и осторожно погрузил в темень, немедленно ставшую осязаемой, будто какой-то плотный ледяной газ, сначала пальцы, а потом и ладони. По запястья.

— Ищи-ищи, смелее, — сказал Индар.

Он стоял за моим плечом — и резонанс, жар его Дара, делал ледяной холод за зеркалом чуть терпимее. Я только подумал: каково же живым… не самый приятный обряд. И понятно, почему не нужна кровь: жертва тут через этот дикий холод, от которого болят кости…

И тут я вдруг наткнулся на тепло! Тёплая струйка скользнула и пропала, я двинул пальцами — и поймал её в ладонь. Это было потрясающе приятно — и я увидел, как это тепло словно высветило мою руку: я держал источник тепла, как держат живого птенца, не сжимая в кулак, и зыбкий красноватый свет, не смешиваясь с темнотой, как масло не смешивается с водой, поплыл мелкими волнами… обрисовывая какие-то контуры во мраке, вылепливая…

Я начал видеть.

Сперва — замок-крепость на высоком холме, поросшем лесом. Сначала он был смутным багровым контуром в темноте, чем-то вроде этих светящихся линий, мерцающих за опущенными веками, когда пытаешься заснуть в освещённой комнате; но чем дольше я держал подрагивающую каплю тепла, тем яснее и определённее становилось изображение. Я чуть подался вперёд — и замок полетел ко мне навстречу.

— Молодец, — сказал Индар. — Теперь внутрь. Чувствуешь его?

Вот в этот-то момент я и осознал, что это подрагивающее живое тепло… не знаю, как это описать. Я будто держал бьющееся во вскрытой грудной клетке сердце Нагберта! Это тепло имело отношение к нему, меня грела его душа — и когда до меня дошло в полной мере, я скрипнул зубами, заставляя себя держать, не отдёрнуть немедленно руку, не вытереть её, не вымыть тут же хоть кипятком, хоть кислотой.

Будь я живым, меня бы вырвало.

Искусственное тело сильно помогло, но я чувствовал такую тяжесть и болезненную тоску, будто меня и теперь могло вывернуть наизнанку. Нагберт был нестерпимо тошен. Я вспомнил, как Рэдерик говорил про «мерзкого мессира» — и внутренне согласился. Ещё какой мерзкий.

— Запоминай, — сказал Индар. — Ощущения от него. Это пригодится.

Я их теперь до смерти не забуду, подумал я.

— Смотри дальше, — сказал Индар.

Я осознал, что жмурюсь — и заставил себя открыть глаза.

И встретился с Нагбертом взглядом.

Я был абсолютно не готов к тому, что увидел, — меня потрясло. Почему-то я решил, что сейчас увижу холёное, отполированное гламором до блеска лицо, а на меня смотрело…

Большая голова, довольно массивное туловище — и коротенькие ручки, коротенькие кривые ножки. Огромный выдающийся лоб мыслителя, из-подо лба — широко расставленные, прищуренные злые глаза. Нос настолько вздёрнут, что ноздри повёрнуты вперёд, а не вниз. Скошенный, словно обрезанный, подбородок в редкой жёсткой щетине.

Нагберт смотрел прямо на меня, крутя в коротких толстых пальцах карандаш, оправленный в кость ребёнка. В плечевую кость очень маленького ребёнка — почему-то я чётко это понял. Он смотрел в зеркало, но не видел — и это его раздражало, я не просто читал это по лицу, но и чувствовал пальцами, по пульсации тёплого сгустка, связанного с его душой.

В раздражении Нагберт швырнул карандаш, смочил пальцы чем-то тёмным из склянки, стоящей у зеркала, и принялся чертить на стекле. Щит, вероятно, — но мне не мешало.

— Оглядись в лаборатории, — сказал Индар. — Давай немного назад и вбок?

Я развернул ладонь, как газетёр развернул бы светописец, чтобы снять на карточку что-то дальше и левее. Ничего интересного, стеллаж с алхимической посудой, в лаборатории — обычная вещь.

— О! — сказал Индар. — У него там, кажется, кристаллы Бледной Зари, надо же… Он впрямь работал с четвёртым кругом, если даже не с пятым… А направо?

А направо, на стене, висел растянутый и приколотый к шёлковым обоям четырьмя спицами пергамент, на котором, кажется, кровью, тонко и чётко, был нанесён сложный и странный чертёж. Что-то вроде человеческой фигуры, только искажённой, а на месте головы, сердца и причинного места — сложные звёзды, причём, по-моему, именно раскрывающие, звёзды призыва.

— Какая странная штуковина, — сказал я. — Индар, что это за чертёж? Никогда я ничего подобного…

И тут…

Ощущения были такие, будто у меня в ладони взорвалась граната, только бесшумно. Неслышный взрыв отшвырнул меня от зеркала так, что я не удержался на ногах, плюхнулся на ковёр да ещё и проехал по полу, собирая в гармошку всю эту пыльную роскошь.

Индар ухитрился не упасть — потому что врезался спиной в шкаф, где у него хранились проклятия.

А зеркало сочилось ядовито-зелёным — и из него, скрестив на груди маленькие толстые ручки, смотрел Нагберт. Предельно выразительно: с презрением, насмешкой и некоторой даже жалостью.

— А что это вы здесь забыли, мёртвенькие? — спросил Нагберт. — Я за игрушки не молюсь.

— Поговорить надо, — сказал я