Хозяин Амура - Дмитрий Шимохин

Люди понурили головы.

— Вас всех можно брать и отправлять на каторгу. Но я не буду давать этому делу ход. Но взамен каждый из вас даст правдивые показания против Сибирякова. И еще одно. — Я обвел взглядом гору золота. — Все это считается вашим вознаграждением. Тем самым, что вам задолжали. Разделите поровну. И больше так не делайте. Кого замечу — отправлю на Кару. Будете там точно также как и здесь, копать золото, но не за жалование, а за пайку!

Следующие несколько дней прииск гудел, как растревоженный улей. Мои «следователи» не спали сутками. Они не только опросили каждого рабочего, но и провели полную ревизию. Подняли все бумаги, пересчитали каждый гвоздь. Чтобы придать делу официальный ход, я отправил гонца в село Витимское, к становому приставу, с просьбой прислать урядника для составления протокола.

Вечерами я сидел с Басаргиным над картами.

— Нам нужно больше ртути, Владислав Антонович, — говорил он, и его глаза за толстыми стеклами очков горели азартом. — Больше «миасских чаш» для амальгамации. И динамит! Я читал о нем в Ведомостях! С ним мы сможем вскрывать скальную породу! Но главная моя надежда — паровые драги. Только очень уж они велики… Как их доставить сюда?

— Я подумаю, как доставить сюда эти махины, Степан Иванович, — обещал я. — Это нелегко, но возможно.

Наконец, следствие было закончено. Все бумаги — протоколы допросов, ревизионные акты, заверенные подписью и печатью казачьего урядника — были собраны в толстую папку. Оставив Басаргина наводить новый порядок, я забрал добытое за время ревизии золото — восемь пудов, — своих «следователей» и выехал обратно в Иркутск. Теперь у меня на руках были не просто подозрения. У меня был приговор для Сибирякова.

Обратный путь из Бодайбо был не гонкой, а тяжелым, изнурительным путем. Дорог здесь не было — лишь направления. Почтового тракта не существовало в природе. Наш маленький обоз — несколько розвальней с запасом фуража и провианта — медленно, как черепаха по ледяной корке, полз через заснеженную, безмолвную тайгу.

Дни сливались в один нескончаемый скрип полозьев и пар, валивший из ноздрей уставших лошадей. Ночевали либо под открытым, усыпанным ледяными звездами небом, у жадного, рычащего костра, либо в редких, разбросанных на десятки верст друг от друга зимовьях — крошечных, вросших в землю избушках, пропитанных запахом старого дыма, прелой хвои и одиночества.

Со мной ехали мои «следователи» и трое самых смелых рабочих — ключевые свидетели, которых я, по сути, вырвал из лап Сибирякова. Они жались друг к другу, кутаясь в тулупы, и в их глазах я видел смесь страха и отчаянной надежды. Я вывез их, пообещав защиту, и теперь их жизни, так же как и моя, висели на волоске.

В один из вечеров, когда мы сидели в тесноте охотничьей заимки, и огонь в чугунной печурке отбрасывал пляшущие тени на бревенчатые стены, я разложил на столе бумаги — протоколы, показания, ревизионные акты.

— С этим, Никифор Семеныч, — сказал я Лопатину, — мы его не просто сместим. Мы его зароем. Это каторга.

Лопатин, прихлебывая горячий чай из жестяной кружки, лишь тяжело вздохнул.

— Не торопись радоваться, Владислав Антонович, — пробасил он. — Бумаги — дело хорошее. А в Сибири бумага — что снег. Сегодня есть, а завтра растаял, и следа не осталось.

— Что ты хочешь сказать? — нахмурился я. — У нас показания, заверенные урядником. Прямые улики в воровстве!

— А я тебе скажу, что у Сибирякова в Иркутске, — Лопатин загнул один толстый палец, — треть чиновников в долгу, как в шелку. Другая треть, — он загнул второй палец, — ждет, кому бы подороже продаться. А третья, — он усмехнулся, — это он сам и есть. Сибиряков — это не просто купец. И ты собрался его судить в его же берлоге.

Он отхлебнул еще чая, помолчал.

— Думаешь, он сидеть будет и ждать, пока ты его за жабры возьмешь? Да он этих твоих свидетелей, — он кивнул на сбившихся в кучу рабочих, — или купит с потрохами, или в Ангаре утопит, и концов не найдешь. И даже твой иск по акциям… Он занесет судье столько, что тот признает твой договор простой бумажкой, а тебя — мошенником.

Кровь отхлынула от моего лица. Я был так уверен в своей правоте, в силе закона, который я так тщательно изучал. Но Лопатин говорил о другом законе. О законе тайги, который я, казалось, уже начал понимать.

— Что предложишь? — глухо спросил я, устраивать стрельбу не хотелось, это и по мне может ударить.

— Идти выше, — просто ответил купец. — К самому главному медведю. К генерал-губернатору Корсакову. Только он может такого, как Сибиряков, приструнить. Если захочет. А чтобы захотел, ему надо не просто бумаги показать. Ему надо доказать, что ты — сила поважнее Сибирякова будешь. Что с тобой выгоднее дружить, чем ссориться.

Он посмотрел мне прямо в глаза.

— Поэтому, Владислав Антонович, медлить нам нельзя ни дня. Как только доберемся до Иркутска — надо действовать. Быстро и решительно. Иначе этот медведь проснется. И тогда он сожрет и нас, и все твои бумаги.

На это я лишь оскалился. Много кто пытался меня сожрать, да… Господину Сибирякову придется занять очередь!

Мы въехали в Иркутск, когда зима уже взяла город в мертвую хватку. Стоял мороз не менее 40 градусов, снег под полозьями розвальней даже не скрипел, а как будто звенел. После дикого, чистого безмолвия тайги, столица Восточной Сибири оглушила. Скрип сотен полозьев, крики извозчиков, густой, жирный дым из бесчисленных печных труб, который смешивался с морозным паром и висел над улицами серой, удушливой пеленой. Здесь кипела своя, не менее жестокая, чем в тайге, жизнь.

Сняв комнаты в трактире и отдохнув, с утра я направился в контору Лопатина. Время было дороже денег. Никифор Семеныч был уже там, и встретил меня с тревогой и ворохом бумаг.

— Плохи дела, Владислав Антонович, — начал он без предисловий, наливая мне обжигающего чая. — Медведь наш проснулся. И ревет на весь Иркутск.

— Что такое? — спросил я.

— А то, — Лопатин с силой бросил на стол толстую папку. — Встречный иск подал. Пока ты по тайге рыскал, он тут бумаги марал.

Я открыл папку. Витиеватый почерк стряпчего, гербовые печати… и цифра. Цифра, от которой у