Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

чернилами, машинописной точностью — ничто в ней не выдавало опасности. Но он знал. О, он прекрасно знал.

Открыв, он увидел то, что ожидал.

'Миргородский М. С., врач-стоматолог. Проявляет сомнительную инициативу в выборе лечения пациентов.

Отклонение от предписанных норм, возможное влияние внешних факторов.

Требуется дополнительная проверка компетенции и соответствия должности'.

Чёткий, формальный язык. Без эмоций. Без прямых обвинений. Но за каждым словом ощущалась холодная, выверенная угроза. Мирослав читал и видел в этих строчках не просто доклад. Это была декларация войны.

Он медленно захлопнул папку.

— Нравится?

Голос Карпова раздался от двери. Мирослав не повернулся сразу. Он дал себе пару секунд. Пару драгоценных мгновений, чтобы вжаться в кресло, вцепиться пальцами в край стола, ощутить напряжение в каждом мускуле, дать эмоциям пройти сквозь себя, не показывая их.

Затем он поднял голову.

Карпов стоял в дверях, скрестив руки на груди. В его лице не было ни гнева, ни раздражения — только довольство, медленное, выверенное, почти ленивое. Ухмылка, едва заметное движение плеч — альфа смотрел сверху вниз, уверенный в своей позиции, уверен, что уже победил.

— Я же говорил, что у нас тут не место для экспериментов, Миргородский. Думаю, руководство тоже с этим согласится.

Мирослав смотрел на него и вдруг понял: он наслаждается этим. Он не просто хочет убрать его. Ему нужна борьба. Он жаждет её.

Мирослав молча открыл папку, ещё раз пробежался взглядом по тексту, словно впервые его видя, затем аккуратно закрыл и отложил в сторону. Движение медленное, контролируемое, почти небрежное.

— Судя по тексту, вы потратили немало времени, Карпов. Хотите убрать меня так быстро?

Карпов усмехнулся. Сделал шаг вперёд. Пахнуло табаком, мылом, тонким, почти незаметным оттенком чего-то мускусного.

— Вы сами сделали всё за меня. Достаточно пары жалоб от пациентов, и вас уберут без лишних вопросов.

Он стоял близко. Не слишком, но достаточно, чтобы ощутить давление. Это не просто игра в подчинение. Это проверка. Карпов не скрывал своего превосходства — не только в должности, но и в природе. Альфа. В этом мире такие, как он, не просто брали, они забирали.

Мирослав выдохнул. Медленно, глубоко.

Он не собирался подчиняться.

Он смотрел на Карпова, не отводя глаз. Видел, как тот ждал реакции. Как наслаждался каждым мгновением этой сцены. Как был уверен, что победа уже в его руках.

'Хочешь войны, Карпов?

Хорошо. Давай поиграем'.

* * *

Мирослав в последний раз глубоко вдохнул перед тем, как постучать в дверь. Всё внутри него было собрано, сжато, сведено в один тугой узел. Он уже знал, каким будет этот разговор, как он будет выстраивать свои слова, как держать спину, как выдерживать взгляд. Но где-то глубоко внутри— за этими мысленно отрепетированными жестами и спокойствием — медленно разрасталось чувство, от которого он пытался отстраниться: бессильное раздражение.

— Войдите.

Голос за дверью был хрипловатым, усталым, словно в нём отразилось десятилетие бесконечных компромиссов.

Мирослав вошёл.

Кабинет Ефима Степановича Громова был таким же, как и он сам — строгим, чуть потрёпанным, будто выбившимся из времени. Потёртый дубовый стол, шкаф с бумагами, тяжелая настольная лампа с зелёным абажуром. В углу— металлический шкаф для медицинских журналов. Всё это создавало ощущение непоколебимого порядка. Но этот порядок, как и сам Громов, держался не на уверенности, а на напряжённой усталости.

Громов сидел, не поднимая глаз. Короткие, жёсткие пальцы медленно переворачивали страницы папки. Ему не нужно было делать вид, что он читает — он знал, что там написано.

— Миргородский, что это такое?

Голос был ровным, но в нём звучало то особенное раздражение, которое бывает у человека, вынужденного заниматься чем-то, что он презирает, но не может избежать.

Мирослав сделал шаг вперёд, сложил руки за спиной, как будто стоял перед экзаменатором.

— Фальсификация, основанная на личной неприязни.

Громов наконец поднял на него взгляд. В этом взгляде было всё — и безразличие человека, который устал разбираться в чужих дрязгах, и осторожность того, кто понимает, что за всеми этими интригами стоит нечто большее. Он скептически хмыкнул, откинувшись в кресле.

— Чрезмерная активность, подрыв коллективной дисциплины, нарушение принятых методик… — Громов проговорил слова так, словно сам не верил в их смысл. Затем отложил папку в сторону и посмотрел прямо на Мирослава. — Миргородский, вы понимаете, что это серьёзно?

Мирослав выдержал паузу.

— Я понимаю, что это ложь.

Громов вздохнул. Устал, потёр виски, глухо сказал:

— Карпов утверждает, что пациенты жалуются на вас.

— Карпов утверждает, потому что ему это выгодно. Но, простите, где официальные заявления? Где реальные жалобы?

Громов молчал.

И это молчание было самым важным ответом.

Он не глуп. Он понимает. Он знает, кто на него давит. Но это не имеет значения. Мирослав видел это в его лице.

— Вы хотите сказать, что Карпов врёт?

— Я хочу сказать, что Карпов делает всё, чтобы убрать меня, потому что я ему мешаю.

— И почему же вы ему мешаете?

— Потому что я лечу пациентов, а не создаю видимость работы.

Тишина.

Громов смотрел на него долго, почти изучающе. Затем устало потёр переносицу.

— Вы нарываетесь, Миргородский. Я не собираюсь вас защищать, если это пойдёт дальше.

Мирослав наклонился чуть вперёд.

— Я не прошу защиты. Только честного подхода.

Пауза.

Громов медленно кивнул.

— У вас есть два дня, чтобы доказать, что вы не допустили ошибок. После этого… я ничем не смогу вам помочь.

Финальный взгляд.

Мирослав встал. Развернулся. Вышел.

Когда за ним захлопнулась дверь, он ещё долго стоял в пустом коридоре, ощущая, как напряжение стягивает его тело, как воздух вокруг него кажется гуще.

Теперь всё зависело только от него.

* * *

Мирослав шёл по коридору больницы, стараясь держать ровную осанку, несмотря на ощущение, будто на плечи давит нечто невидимое, тяжёлое, несущее в себе предчувствие близкого удара. Вокруг него, словно в плохо разыгранном спектакле, происходило странное: люди, которые ещё вчера здоровались с ним кивком, теперь опускали глаза или торопливо сворачивали за угол, как только он приближался. Пустота коридоров была обманчивой— в ней чувствовалось больше наблюдателей, чем в самом