Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

записи, касающиеся «спора о виновности в войне», который будоражил мировую общественность на протяжении десятилетий после Версальского мира. Позвольте ему занять место где угодно, на всякий случай возьмите в руки и перелистайте страницы. В настоящее время можно прочитать почти все, независимо от языка оригинала, поскольку практически вся коллекция текстов теперь чередуется с переводами на базовый английский. Сегодня эти тексты покажутся излияниями сумасшедших; до такой степени доминировали навязчивые идеи того времени.

Планировала ли «Германия» войну? Лежит ли часть вины на «Франции»? За что отвечать «Британии»? Лишь с большим трудом студент сможет погрузить свой разум в сказочный мир вымерших фантазий, где странные олицетворения, чудовищные и невероятные, как древние индийские боги, относились к реальным и морально ответственным личностям; ненавидели их, доверяли им, боялись и любили. Война представляла собой бесцельную и бесплодную резню на алтарях величественных божеств. Ранено и искалечено двадцать миллионов человеческих существ, сожжены несметные материальные богатства. В своих безумных фантазиях наши предки смотрели на войну как на благородное и значимое средство борьбы. К счастью, сегодня у нас нет никакой необходимости возрождать все это сумасшествие. Вопрос о «вине в войне» так и не был решен. Его просто перестали рассматривать, им пренебрегли, он уплыл в абсурд, и мало что, кроме сотни метров высотой забытых книг и папок в грубых обложках, осталось, дабы засвидетельствовать исчезнувшую важность бренного вопроса.

Причина возникавшей борьбы предельно проста. Она возникала из естественного и неизбежного, из беспорядочного и неуправляемого роста человеческого потенциала в сравнении с расширением политического и социального интеллекта, о чем мы уже говорили.

Новые средства связи и транспорта, новая экономическая жизнь требовали новых продуктов для реорганизации человечества по типу Мирового государства. Для разделенного на шестьдесят с лишним суверенных государств мира оставались открытыми только два возможных пути: либо организовать объединение этих правительств путем международных договоренностей для удовлетворения новых потребностей, либо позволить неуклонно нарастающему взаимному давлению перерасти в более или менее тонко замаскированные попытки мирового завоевания. В десятилетия, предшествовавшие войне, британская, французская, немецкая, русская, японская и американская системы являлись, как тогда говорили, «империалистическими», – то есть пытались стать Мировыми государствами на планете, на которой, очевидно, было место только для одного Мирового государства. Ничего подобного не отмечалось, пока разрабатывались методы европейской государственной политики. Более широкие возможности открылись позднее. XVIII и XIX века были веками ограниченных войн за ограниченные преимущества. В ХХ же веке масштаб войны расширился сверх всякой меры, а преимущества стали исчезать. Но политики и дипломаты вели свою освященную временем игру друг против друга с какой-то ужасающей неизбежностью. Они были ведомы; они не могли контролировать ситуацию, или, по крайней мере, ни у кого из них не было энергии и воображения, чтобы попытаться этим контролем завладеть. Их вела экономическая необходимость, о чем мы уже рассказали в предыдущем разделе. Им пришлось нелепо вооружаться. Они должны были угрожать. И должны были довести свое дело до конца.

Эти силы объясняют «внезапную» вспышку и всеобщность Великой войны, но никак не объясняют ее ни с чем не сравнимые ужасы. Важно понимать, что правительства пытались расширить свое влияние под огромным давлением взаимного сдерживания, но не существовало никаких ограничений на гипертрофию финансовых и промышленных предприятий. Все находилось под влиянием неустанного и безудержного прогресса. Люди постоянно что-то расширяли, изобретали, внедряли, продавали. Оружие становилось все более ужасающим и эффективным вопреки мелким затухающим и устаревающим дискуссиям о предосторожности. К этой оружейной гипертрофии мы еще вернемся, потому что Великая война представляла собой первое проявление особенной диспропорции между экономикой и политикой. После формального завершения военных действий по Версальскому миру (1919), зло все равно продолжало распространяться невиданными темпами. Но давайте сперва уточним, что именно нужно знать о подробностях Великой войны.

Как мало мы можем понять сегодня! Хотя и существует обширная литература, основанная как на общественном опыте, так и на личных воспоминаниях. Некоторые художественные произведения превосходно написаны. Почти каждое из них можно прочитать с интересом, а также и с назидательными целями, но в них явственно ощущается недостаток научной точности и достоверности. Мы до сих пор содрогаемся от картины начала той войны. Серьезность угрозы не осознавалась даже теми, кто несколько месяцев страдал и умирал. Многие из рассказанных историй начинаются одинаково; с вечеринки, приятной встречи в загородном доме или какой-нибудь подобной яркой обстановки. В том августе (1914) погода была исключительно хорошей.

Подробности сражений ужасают, но и предстают перед нами поразительно непоследовательными, и никому, кроме специалиста, нет надобности в этом как-то разбираться и приводить в порядок разрозненные факты. Старомодная история с ее списками имен, дат, боев и так далее разрабатывалась скорее для того, чтобы доступно пометить материал для студенческих экзаменов, чем для того, чтобы дать какое-либо представление об историческом процессе. Экзамены давно вышли из образовательной практики; они канули в Лету подобно так называемым «глобусам», деревянным счетам и грифельным доскам, но память о них сохранилась в популярной игре «экзаменационные билеты», когда игроки пишут как можно быстрее и больше о случайно выбранном предмете.

Немногие из нас смогли бы сейчас составить даже краткий обзор Великой войны. Имена таких генералов, как Хейг, Китченер, Френч, Жоффр, Фош и Людендорф, и сражения, подобные битвам при Танненберге, Марне, Сомме, Пасендале, Фолклендских островах, Ютланде и многие другие, сегодня ничего не значат и не должны ничего значить для обычных граждан. Они даже не знают, был ли Фош французом или немцем. Больше склоняются к последнему мнению. Не знают, кто выиграл и кто проиграл, и, по большому счету, им на это наплевать. У наших граждан отсутствует мало-мальский интерес к этому вопросу. Бои были однообразны. Почти все командиры являлись скучными и непривлекательными личностями и выполняли утомительную, изматывающую работу. Большинство спланированных ими военных операций на практике оказались чрезвычайно глупыми и крайне запутанными как в замысле, так и в исполнении. Можно с таким же успехом слушать, как ребенок, путаясь в словах, бесконечно долго рассказывает о тонкостях карточной игры, в которую играл или воображал, что играет, как и читать мемуары – слишком часто переполненные самооправданием, личными обидами и злобой. Слабые и блеклые, но огромные и очень далекие от нас трагедии. Эта борьба, которая должна была ошеломить потомков, почти полностью стерлась в умах, кроме нескольких специализированных, и едва ли более ярка сейчас в нашем коллективном сознании, чем битвы Пелопоннесской войны или кампании и завоевания Тамерлана. В ней не было ничего такого, что могло бы сравниться с первостепенным историческим значением и стратегическим великолепием гигантских военных концепций Чингисхана, занимающими сегодня свое неотъемлемое место в нашей общеобразовательной программе.

Не остается ничего лучше, чем заглянуть в страстное повествование о Мировом кризисе Уинстона Черчилля. Там можно найти весь стереотипный расцвет героизма в истории XIX века с британской точки зрения; «историческая драма» в изобилии, сосредоточенном на одной из самых бдительных личностей этого конфликта. Черчилль проявлял энергичную наивность, которая до сих пор придает его истории искупительное очарование. Он обладал бесчувственностью тринадцатилетнего ребенка. Для него солдаты были не более чем игрушечными солдатиками, и он любил опрокидывать их целыми рядами. Он наслаждался войной. Воспринимал себя и всех ныне забытых генералов и государственных деятелей в этой войне с мальчишеской серьезностью. Он выносил мрачные суждения об их трагических глупостях, щедро раздавал комплименты и обвинения, часто в самой любезной манере, убежденный, что пишет для восхищенного и объятого завистью потомства. Дескать, те будут читать и приходить от каждой фразы в восторг. Черчилль был одним из тех, кто верит, что, рожая детей, создает аудиторию. Его ввел в заблуждение собственный трепет от чтения самим же им написанной истории. Он не только измерил для нас огромную пропасть между менталитетом его времени и нашим, но и позволил нам преодолеть эту пропасть с веселым и всепрощающим сочувствием.

Менее привлекательный дух проявился в мемуарах таких деятелей, как Людендорф, Бюлоу, Клемансо, Фишер, Фош и им подобных. Война стала величайшим событием в жизни большинства этих людей, и, по-видимому, впоследствии они никогда не могли думать ни о чем другом. В них не возрождалась невинность Черчилля, его интерес