Чайная буря - Хафса Файзал

ее засосало во тьму – лишь на секунду, на вечность, на минуту – или на сотни минут, – и когда она вновь открыла глаза, целителя рядом не было. А может, это она вышла из его хижины. Она двигалась слишком быстро, все вокруг звучало слишком громко. Люди кричали и разбегались в стороны. Эттенийские солдаты на подходе, говорили они. Свирепые волны захлестывали покачивающиеся лодчонки. Буря тоже была на подходе.

– Арти!

Она побежала на материнский голос, чувствуя себя как никогда сильной. Арти опустила глаза на перепачканные черным ладони и липкие пальцы. Развернув их к лучам солнца, которые пробивались сквозь затянувший небо дым, она поняла, что руки у нее измазаны не черным, а чем-то темно-красным.

Кровью.

Ее схватили, прижали к себе. Объятие было теплым, как пир, способный утолить ее голод. Нет! Арти отчитала себя. Это мать, кричит на нее, чтобы поторапливалась, и отец – показывает ей, куда бежать – где их лодка.

Арти бесстрашно вбежала в грохочущие волны – потому что любила море. Но едва соприкоснувшись с водой, Арти зашипела – кожу обожгло, словно в нее впились сотни иголок. Но Арти упрямо шла вперед. Она добралась до лодки. Там уже сидели две девчонки с круглыми, как блюдца, глазами.

Арти обернулась, протягивая руки, но родителей позади нее не оказалось. Они были на берегу – и на глазах у Арти умирали от рук эттенийцев.

Каждый истекает красной кровью – вне зависимости от цвета кожи.

Отца называли калу Асока, потому что у другого Асоки в их деревне кожа была светлее. Мать называли нетта Дасака, потому что из трех женщин с тем же именем она была самой высокой. Но в тот миг, когда они лежали на песке с остекленевшими глазами, с дырами в груди такого размера, что можно было увидеть, как поблескивают пули, родители казались такими же, как все. Море крови. Море несправедливости. Море смерти.

Арти и по сей день помнила голод, который ощущала, когда смотрела на родителей. Она не скорбела, не плакала. Ее охватил чудовищный голод. Жители деревни приняли ее одичалый вид за горе. Усадили Арти в лодку. Кто-то сел на весла – то ли одна из девчонок, то ли какой-то мужчина.

Арти кричала на них, злые слезы соперничали в скорости с ливнем, что обрушился из темных туч, когда они вышли в открытое море. Они не понимали.

А потом она притихла. Лодка тихо покачивалась на волнах, у ее спутников вид был хмурый и виноватый – они-то испытывали облегчение.

Однако они не знали, что Арти кое-что поняла: чтобы не пропасть с голоду, ей не нужны родители. Теперь позаботиться о себе может только она сама.

Позже, гораздо позже, когда небеса прояснились, а цейланские берега остались где-то далеко, ее обнаружил эттенийский корабль.

Одну-единственную девочку в лодке, полной крови.

* * *

Она была слишком мелкой, слишком смуглой и слишком чумазой, но каким-то образом все же очутилась на пороге особняка Пенна – спустя несколько недель после того, как эттенийцы обнаружили ее в окровавленной лодке, а потом, уже на корабле, пихали друг друга в бока и, зачерпывая похлебку, перешучивались – Арти не понимала ни слова, но знала, что предметом насмешек была она.

В тот миг Арти колебалась между болью и злостью, жалея, что голод ушел и она не может выпустить наружу поселившееся в ней чудовище. Мечтая, что когда-нибудь перестанет вновь и вновь вспоминать свои последние секунды на Цейлане.

У нее остались обрывочные воспоминания о том, что было после. Первый шаг на берег Эттении. Незнакомые ей сырость и холод. Тележки, лошади, все те голоса и здания. Она помнила, как ее шаги эхом разнеслись по вестибюлю Пенна, когда она вошла туда в своих испорченных от воды туфлях. За спиной у нее осталась ухоженная лужайка, обрамленная изогнутой подъездной дорожкой, на которой стояла карета и терпеливо дожидалась двойка лошадей.

Экономка что-то пыталась объяснить. Арти ничего не понимала, пока ей не показали жестами: надо встать на колени и оттирать полы. На блестящем паркете не было ни пятнышка, но Арти кивнула. Деваться было некуда.

Дома на Цейлане мать отправляла ее прибираться только после того, как Арти вернулась из школы и поиграла у моря с другими детьми. Здесь же никого не интересовало, учится ли она в школе. Никто не воспринимал ее как ребенка – только как еще одну пару рук, предназначенных для работы.

Двери распахнулись, и в дом вошли двое стражей с винтовками на плечах. Арти сдавленно пискнула, сжалась в комок и зажмурила глаза.

В доме повисла тишина.

Арти не шевелилась. Над ней нависла тень.

– Открой глаза, львенок.

Этот язык она понимала. Перед ней на корточки присел мужчина. Возрастом он был примерно как отец, но держался куда более величественно. Как аристократ, позже узнала она. Длинные волосы были перехвачены у основания шеи, на узле ткани под горлом поблескивал красный рубин.

На вид он был светлокожим, как эттенийцы, но говорил на знакомом языке. Вот почему ее сюда привели, пояснил он. Мужчина улыбнулся, и Арти заметила у него во рту что-то острое – и дотронулась языком до таких же острых шипов в своем собственном рту.

Он рассмеялся.

– Клыки. – А затем понизил голос, словно они делились секретами: – Втяни их, и никто не узнает.

Он странно посмотрел на нее и поднес палец к ее носу, которым она тихонько, испуганно шмыгала.

– Занимательно, – сказал мужчина – скорее себе, чем ей. – Ты живая и в то же время вампир. Я давно искал кого-нибудь подобного ему.

Арти не знала, кого он имеет в виду, и у нее ушло немало времени, чтобы понять: она застряла в промежуточном состоянии. Наполовину здесь – живая, наполовину там – затерянная в море. Наполовину человек, наполовину вампир. Она перестала расти, когда ей исполнилось шестнадцать лет. Пульс пропал. Она отбрасывала тени, но не отражалась в зеркалах.

Потому что она не была при смерти, когда ей дали испить вампирской крови.

Вот почему она учинила кровавую расправу на той лодчонке – сродни тому, что Волк Белого Рева устраивал в городе за много лет до ее появления. Останься она у Пенна, узнала бы об этом и о многом другом.

Пенн сказал экономке, что Арти не будет состоять в прислуге. Вместо этого он выделил ей комнату и горничную и взял под свою опеку. Но такой человек, как Пенн Арундел, не мог постоянно находиться дома, а голод растущей девочки нуждался в