Сансара 2 - Евгений Кострица

Толкнув, Инь повалила сатира на землю и, схватив за рога, села ему на лицо. Его слезы смешались с ее собственной влагой, и бедра сжали сильнее, словно мстя за насилие предыдущим самцам.

– Глубже, а то раздавлю! Вот так… Еще глубже. – Она крутила рога, точно руль, направляя его длинный язык.

Клаукс хрипел, задыхаясь под ней, но поглощенный страстями, делал что мог. Всё воздержание, обеты и гордость сатира, обращались там в прах.

Но эта власть была лишь на время, а Инь хотела о многом спросить. Сейчас сатир говорить явно не мог, поэтому пришлось его отпустить. Она села на готовый излиться лингам и замерла, чтобы задать свой вопрос:

– Что такое «кумрато», мой козлик? Почему меня так зовут?

– Ме-е… не дай… – невнятно мычал Клаукс под ней.

– Я могу сделать больно! – пригрозила она. Для убедительности опустила руку и схватила за яйца, чуть подкрутив.

Кажется, это распалило его еще больше, и он прохрипел, пытаясь оттянуть неизбежный момент:

– Кумрато это… посылка…

– Посылка? – спросила Инь, сжимая лингам внутри себя, как тисками.

Клаукс застонал, сорвавшись в блеяние. Копыта били по земле, тело выгнулось дугой, и стало понятно, что он почти всё. Какой бесславный конец для него!

– Грибница послала… нагам икру… У них договор, там выращивают ее для себя… Ох…ме-ме-е…

Терзаемый годами воздержания, сатир с протяжным, дрожащим стоном излился в сирену. Накопленное семя было горячим и выходило комками, словно все эти годы в себе прессовал. Тело содрогалось, рога бились в землю, а лицо исказилось экстазом и болью.

Инь, достигнув кульминации, выгнулась и тоже не смогла сдержать стон. Внутри разливалась волна наслаждения от новой победы – у нее еще один раб. Поднявшись, она смерила его презрительным взглядом и оставила лежать на земле, сломленного и опустошенного, с глазами, полными слез. Сатир подчинился страсти и пал, как считал теперь сам. Рыдая, он бессильно стучал кулаком по камням, сбив кожу в кровь.

Впрочем, скорбь по утраченному целомудрию оказалась недолгой, и Клаукс нашел для себя новый путь. Ранее он утверждал, что высшая форма любви за гранью романтики и сексуальности, которые только мешают духовной гармонии с объектом платонически возвышенных чувств. Телесная близость ее осквернит, омрачив страстью, ревностью и эгоизмом изначально чистый свет любви безусловной, не требующей поиска смыслов, клятв, обязательств. Она спонтанно сияет за границами различающей мысли, являясь естественно присущим качеством природы ума.

Но после близости с Инь заявил, что глубоко заблуждался и отрекается от ложных представлений, познав истинный смысл бытия. Ошибка в том, что, отсекая его какую-то часть, укрепляешь иллюзию наличия «я», которое противопоставляет себя остальному. Надо не ограничивать, а с благодарностью принимать всё без каких-либо фильтров, потому что истинное этим «я» всем и является. И если небеса послали кумрато, то кто он такой, чтобы ее отвергать?

Поразительно, но эти речи Инь возбуждали, хотя и мало что там понимала. Она любила слушать глубокую суть этих сокровенных учений, когда Клаукс столь же глубоко погружал в ее лоно лингам. Тяжело дыша, сатир объяснял их возвышенный смысл, и груди, прыгавшие перед его лицом, точно мячики, ничуть не мешали передать тонкие, не всегда очевидные, мысли.

– Повтори еще разочек про нашу просветленную природу ума! – просила между стонами Инь, предвкушая ментальный и физический оргазм постижения смысла.

– Она самосияюща и всему изначально присуща. Невозможно потерять то, чем мы являемся сами! – восклицал хрипло Клаукс, дрожа в сладкой конвульсии. – Узри же союз ясности и пустоты, что является самой нашей сутью!

– О… да! Я ее вижу! – выгибаясь, кричала его ученица, достигнув, наконец, кульминации.

В этот момент Инь казалось, что действительно нечто постигла. И то, что удалось разглядеть за оргазмом, не имело цвета, структуры и вкуса, но всё проявленное возникало лишь из него. Оно словно радуга, когда, преломляясь, луч проходит сквозь хрустальную призму, а мир – такой же мираж!

Пережив этот опыт, Инь как бы обнимала собой мироздание, видя, что больше нет ничего. Есть только она. Не было, нет, и не будет – и от постижения становилось так одиноко и страшно, что хотелось вновь расколоться на миллиарды миров.

А через минуту ее отпускало, и она удивлялась, насколько жирные в башке старика тараканы. Весь клан считал его чудаком, но лишь сирена ощутила духовные силы. Возможно, потому, что Клаукс трахал только ее. Другого способа передать высокие истины у него, видимо, нет.

Чувствуя уже благодарность и нежность, Инь баловала его как могла, хотя он не принимал участия в битвах. А их в последние дни было особенно много. Чудовища словно сходили с ума, беспричинно набрасываясь на спускающихся всё глубже сатиров. Казалось, диких монстров кто-то злил специально, заметая следы. Тщательно сканировавший пространство язык их всё же ловил, но они не вызывали в душе прежнего отклика.

Скорее всего, потому, что неровно к Роби дышал только Моня, а его больше нет. Как и вспыхнувших было чувств к сводной сестре. Они слабо тлели после того, как раздул их в себе до небес. Невольно или намеренно помогла в этом Сири, только куда она теперь делась сама?

Инь совершенно запуталась в своих альтер-эго. Различий всё меньше, больше нет столь же четкого перехода, как раньше. Так острый камень превращается в гальку под методичным натиском волн. Моню могло просто «стесать», раз его долго нет. Видимо, свою лепту в это внес ошейник сатиров, надежно его заглушив.

С темной сущностью Сири было сложнее. В последнее время Инь всё чаще ловила себя на мысли, на странном, тягучем ощущении, – что ей стала нравиться боль – своя и чужая. Первая – острое, очищающее лезвие, позволяющее почувствовать себя живой и реальной в мире, где всё остальное могло быть иллюзорным. Вторая, как как опьяняющий источник власти – видеть страх, слышать стон, ощущать чужую уязвимость под своими пальцами… Это вызывало извращенный и темный трепет, который не способен дать обычный оргазм.

Любовные игры Инь становились всё более жесткими, и ее новую страсть, холодный и расчетливый садизм, сатиры почувствовали уже на себе. Больше не было потребности использовать свою сексуальность как инструмент выживания или контроля. Теперь в касаниях, во взгляде, в каждом движении чувствовалось нечто холодное, изучающее, ищущее грани дозволенного. А позволяли ей всё.

Инь словно прощупывала пределы боли и страха в тех, с кем сближалась. Ее пальцы могли задержаться на чувствительной точке, надавить чуть сильнее, еще не вызывая протеста, но заставляя тело напрячься, а взгляд – дрогнуть от смущения или испуга. В моменты