Дневник времён заразы - Яцек Пекара

я захаживал, когда он отправлялся развлечься с любовницей. — Он засмеялся. — Так что, когда все обо всем знали, то и обид никаких не было. И лишь утром мы вчетвером встречались за завтраком, чтобы подкрепить подорванные за ночь силы.

— Кроме того, чужая жена не хочет, чтобы ты на ней женился, а девицы и вдовы только и ждут, как бы нас, бедняжек, одурманить и завлечь в сети, — заключил я.

— О, это правда, это правда, — мрачно согласился Генрих, и, кажется, по тону его голоса я понял, что в его жизни был опыт, пробудивший эту мрачность.

— Ах, Мордимер. — Шон обернулся ко мне. — Скажи: сколько лет твоей подружке?

— Девятнадцать, — ответил я.

— Прекрасный возраст! — Генрих даже в ладоши всплеснул. — И подумать только, уже успела овдоветь после богатого, старого мужа. Великое счастье — так весело начать жизнь!

— А отчего умер этот старик? — спросил Людвиг.

Я широко улыбнулся.

— Наверное, забавнее всего было бы, если бы я вам рассказал, что он так усердствовал на ней, что сердце его разорвалось от натуги, — сказал я. — Но правда куда прозаичнее. Он был знатным обжорой, и однажды ел так жадно и поспешно, что подавился костью насмерть. Вот и вся история.

Моя любовница рассказывала мне об этом происшествии одним вечером, когда мы осушили уже две бутылки вина, и так при этом смеялась, что даже свалилась с кровати.

«Знаю, мне не должно быть смешно», — говорила она потом с печальной миной, сокрушенным голосом, но этому сожалению противоречил взгляд, искрящийся весельем. «Что поделать, если он так потешно выглядел? Весь красный, с вытаращенными глазами, сперва хрипел, а потом закрутился волчком, словно бы в каком-то странном танце…» — она не договорила, потому что снова начала смеяться так, что расплакалась и утирала лицо платком, смеясь и плача одновременно.

— Вот вам наглядный пример того, сколь великим грехом является невоздержанность, — с величайшей серьезностью изрек Людвиг и значительно поднял руку. — Ибо если бы тот муж вкушал скромные яства и делал это как подобает цивилизованному человеку, то по сей день наслаждался бы прелестями молодой женушки и состоянием. А что в итоге? Гниет в нескольких футах под землей, а женушка охотно раздвигает ноги перед другим.

Я кивнул.

— Но поскольку я от этого происшествия немало выиграл, то, прости, в данном случае буду решительным сторонником невоздержанности, — сказал я.

— Согласен с Мордимером! — воскликнул Хайдер.

— Что для одного несчастье, легко может обернуться счастливым поворотом фортуны для другого, — нравоучительно заметил Людвиг.

Еще некоторое время мы так беседовали, после чего разошлись по своим делам, а их, к сожалению, каждый день накапливалось немало. И хотя это была не типичная инквизиторская работа, мы все же должны были выполнять ее на благо как Святого Официума, так и города. Ибо так уж повелось, что чрезвычайные ситуации вынуждают людей к чрезвычайным действиям. И теперь в Вейльбурге инквизиторы, вместо того чтобы заниматься преследованием еретиков, ведьм и чернокнижников, а также расследованием демонических заговоров, прежде всего заботились о том, чтобы в городе не вспыхнул бунт. Хотя, разумеется, как я уже упоминал ранее, мы также пристально следили, кто и как ведет себя в это трудное время. Ибо уже скоро все будет сочтено, а счета — предъявлены. И я знал, что некоторым платить по ним будет очень нелегко.

* * *

Обезьяний Дворец, занятый архидьяконом, располагался неподалеку от южных стен, в окружении прекрасного сада, откуда открывался вид на излучину реки. Столь дивное имя Обезьяний Дворец носил потому, что много лет назад он принадлежал богатейшему флорентийскому купцу, который устроил в парке зверинец, завезя из Азии и Африки различные виды обезьян. Говорят, на этих животных охотно смотрели, да и они сами вполне привыкли к людям. Однако в один прекрасный день флорентийский купец сошел с ума, объявил всех своих обезьян демонами и велел сжечь их на нескольких огромных кострах. По случаю этого обезьяньего аутодафе ему удалось пустить с дымом почти весь дворцовый сад, а также конюшни и каретный сарай. Его арестовали по приказу Святого Официума и после короткого суда, на котором он признался в сговоре с демонами и желании поглумиться над нашей святой верой, сожгли. Можно сказать, что он разделил судьбу своего зверинца, хотя у него, по крайней мере, был суд, и он знал, за что умирает, а бедные зверушки погибли не только безвинно, но и не ведая, за что им приходится страдать. Такова была история Обезьяньего Дворца, который теперь теоретически принадлежал банкирскому роду Граффов, а практически, о чем не знал никто, кроме посвященных, являлся собственностью Святого Официума. Можно счесть забавным, что ненавидящий нас архидьякон Касси де-факто снимал дворец именно у нас, тем самым пополняя нашу казну. Следует также признать, что это плохо говорило о разведке епископа, раз уж он разместил сына именно здесь.

Стражники у железных ворот, по-видимому, были извещены о нашем прибытии, ибо без единого слова, без лишних вопросов отворили перед нами могучие кованые створки.

— Это только мне кажется, что сочетание красных штанов с желтой блузой и зеленой шляпой выглядит… занятно? — спросил Людвиг, внимательно разглядывая суетящихся у ворот придворных.

— Пикинерам тоже нелегко приходится, — заметил Генрих.

Что ж, пикинеры архидьякона выглядели не так уж и плохо. Они носили желтые сапоги с голенищами до колен, к ним — обтягивающие красные штаны и блузы с рукавами-буфами, украшенные тонкими бело-красными вертикальными полосами. На головах у них были красные колпаки с белыми отворотами и белыми кистями. Насколько нам было известно, архидьякон сам придумывал эти наряды, зарисовывал их с помощью своего придворного художника и представлял портным для исполнения. Человек, как видно, многих талантов.

— Даже красиво, — молвил я.

Мы ступили на усыпанную желтым гравием аллею, вдоль которой стояли искусно и старательно подстриженные фигуры из живой изгороди, а также мраморные статуи, изображавшие греческих героев. Я узнал облаченного в львиную шкуру Геракла с палицей, перекинутой через плечо, закованного с ног до головы в доспехи Ахилла с мечом в руке и хитроумного Одиссея, смотрящего куда-то вдаль и натягивающего лук.

— Напоминать народу Божьему, что он некогда пребывал в пучине и тьме язычества, неуместно, — произнес Генрих порицающим тоном. — История мира начинается с рождения Иисуса, а все, что было до того, должно быть из нашей памяти вычеркнуто.

— Немного жаль было бы Аристотеля и Платона, — заметил я. — Не говоря уже об Архимеде, — добавил я.

Генрих возмущенно фыркнул.

— Ты же знаешь, что я не об этом, — ответил он. — Но скажи: к чему чтить этих греческих героев, служивших древним дьяволам? —