Дом бурь - Йен Р. Маклауд

– Ну, здравствуй, – сказала вельграндмистрис Элис Мейнелл, открывая главную дверь, когда вернулась в особняк в своем физическом облике.

Инверкомб не ответил, но слушал и смотрел, как она смахивает паутину и поправляет декоративные тарелки или картины на стенах, переходя из комнаты в комнату легкой походкой, но уже не такой легкой, как прежде. Затем она вошла в телефонную будку и немного посидела там, как часто делала в прошлом. Поскольку особняк приветствовал что угодно, он приветствовал и гостью, и его каменные стены, сквозняки, падающий из окон свет и притаившаяся по углам тьма были готовы принять ее вместе с прочими дрейфующими воспоминаниями, но вместо этого она произнесла заклинание такой сложности, что даже Инверкомб испытал причудливое благоговение. Мыс узрел свою историю. Как будто солнце и луна одновременно зависли в небесах, дрожа. Прилив замер, словно кто-то надолго – до боли – задержал дыхание, и вокруг бушевал эфир, однако случившееся где-то далеко Падение выглядело сущим пустяком по сравнению с мощью, которая так и осталась заперта в недрах суши.

А как зазвенели телефоны, не успели отголоски катастрофы затихнуть! В Лондоне и на Востоке говорили о рабстве. На Западе – о праве на самоопределение и свободной торговле. Об этом, а еще о деньгах, о том, кто на самом деле управляет колониями, и о замысловатом переплетении интересов компаний и гильдий. Во Франции, Испании, Саксонии и Нижних землях происходили такие же или похожие конфликты – плоды затянувшегося Века роста и мотовства, постепенно сходившие на нет, – и для чужаков Англия, как в минувшие века, стала удобной ареной борьбы, на которой можно было решить все вопросы. Поставки сахара с Блаженных островов рухнули из-за нескольких лет неурожая и появления нового жука-вредителя, а еще широкое распространение получил новый продукт – гореслад, который был сладким до тошноты, но, если преодолеть первоначальное отвращение, к нему возникала странная тяга, и еще он рос на беднейшей восточной почве, словно сорняк. В Бристоле и Глостере вспыхивали мятежи и бунты, случались локауты и захваты зданий митингующими. В открытом море появились пираты. Обедневшие жители Запада во время волны арестов, стрельбы в общественных местах и введения комендантского часа почувствовали себя настоящими рабами. У кабальных трудяг, как ни крути, была гарантированная работа и крыша над головой; надежная, простая жизнь. Протесты усиливались. Возникали внутрисемейные распри. Происходили поджоги и взрывы бомб.

Как и конфликт, случившийся много веков назад, эта Английская гражданская война началась с, казалось бы, незапланированных стычек. Силы, призванные с Востока, чтобы отбить Суиндон у так называемых мародеров, взбунтовались и еще больше укрепили городские оборонительные сооружения. Преимущественно западный военно-морской флот блокировал Гастингс, пока из тюрьмы

не освободили заключенных – работников сахарного завода, которые разграбили и сравняли с землей фабрику по переработке гореслада. Мудрые седые головы Востока призывали к осторожности, однако в Лондоне, невзирая на предупреждения из Бристоля о том, что это приведет к окончательному разрыву, приняли закон, запрещающий то, что на Западе называли «кабальным трудом», а на Востоке – «рабством». Катастрофы еще можно было избежать, но – ввиду махинаций, которые, возможно, смогла бы объяснить только сама Элис Мейнелл, – закон также предусматривал, что вся продукция, произведенная с использованием такого труда, должна быть реквизирована Великими гильдиями. Иными словами, это было требование к Западу о безоговорочной капитуляции, и Запад ответил отказом. Его армии – уже не мятежные, а хорошо мотивированные и пополненные благодаря множеству безработных и недовольных, а также тех, кто все еще верил, что эта история обернется легкой прогулкой, – отправились в Лондон, и сперва происходящее называли Вооруженной демонстрацией. План заключался всего-навсего в том, чтобы захватить чертоги Великих гильдий и разорвать печально известный Закон о кабальном труде; расквасить нос Востоку. Лондон, более удивленный этой внезапной агрессией, чем следовало бы, выставил встречные, кое-как организованные войска, и при Оксфорде их без труда разгромили. Последовали поражения Востока при Уотфорде, а также при Питерборо, когда Йоркшир, перейдя на сторону Запада из того, что некоторые называли чистым оппортунизмом, отправился на юг; в итоге вся Англия погрузилась в затяжную и кровавую Гражданскую войну.

Если предводители Востока оставались за кулисами – всего лишь фигура речи, которая не мешала им считать себя силами порядка, разума и постоянства, – то на Западе прославился грандмастер Чейни, краснолицый сановник старой школы, который провел годы в заключении за контрабанду эфира, что любой уважающий себя западник вовсе не считал преступлением. Страдающий одышкой и подагрой, в неизменном твидовом костюме, с седыми волосами и белейшими бакенбардами, он хорошо смотрелся на плакатах и в целом стал достойной символической фигурой; а еще были энергичные, пунктуальные и красноречивые братья Пайк, чей отец покончил с собой в результате разорительного судебного процесса с Гильдией телеграфистов из-за подряда на строительство. Казалось, что у Запада лучшие песни и даже лучшие солдаты. А еще некоторые небеспочвенно заявляли, что и пейзажи там красивее. Господь Старейшина, разумеется, сражался на обеих сторонах.

Хотя Инверкомб давным-давно задумали как крепость, он вскоре был вычеркнут с карт западных стратегов, потому что по меркам современной артиллерии казался чересчур уязвимым и бесполезным в практическом смысле. И кстати, разве он не был заброшен и разрушен? О нем снова забыли, и оставшиеся окрестные жители предпочли держаться подальше. Особняк и мыс вновь погрузились в давние и привычные грезы. Но тем не менее они слушали. Когда телефонные линии, раньше связывавшие всю Англию воедино, были разорваны и переделаны, став жизненно важным для Запада средством военной связи, Инверкомб пережил бойню как множество былых инцидентов, благодаря которым чья-то кровь удобрила его

собственную почву. Он не чувствовал боли, ему было все равно. И все-таки он впервые начал кое-что понимать. Эти деловитые существа убивали друг друга столь же охотно, как и представителей других видов, и так было всегда, с тех самых времен, как они приносили кровавые жертвы на Дернок-Хед.

Война была смертью. Война была песней – яростным барабанным боем. Война накатывала и уходила, словно некий капризный прилив. Война вбирала в себя все – плоть, дерево и металл, – а потом выплевывала искореженные куски. В гноящихся лагерях для раненых неподготовленным и дезорганизованным членам целительских гильдий препоручали разрубленное и покрытое волдырями мясо прямиком с поля боя. Вскоре многие повредились умом, оставшиеся же искали спасение в алкоголе или бдительном цинизме, учились носить медицинские маски, а в конце смены – тихо плакать и блевать.

Вроде бы место было самое неподходящее для появления символа надежды, но – для Запада – именно там