Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

не выступали за правление общей массой, но были враждебно настроены по отношению к правящим классам и верховным правителям. Новые люди составляли энергичное мятежное меньшинство, которое смогло пробудиться, насколько позволяли место и время, и потащить за собой апатичное большинство покорного человеческого стада. Таким стал характер демократических движений Эпохи европейского господства. Толпе полагалось стать требовательнее и решительнее. На этом пути ее постоянно подталкивали и пытались вести. Народные «лидеры» выделялись в глазах народа куда ярче, чем короли и священники. Из наследственных монархов разве что только Вильгельм Оранский и Фридрих Великий Прусский упоминаются чаще, чем Кромвель, Вольтер, Мирабо, Вашингтон, Гладстон, Робеспьер, Бонапарт и Маркс.

Позднее (например, в Англии, Америке, Скандинавии, Германии, Финляндии) точно так же меньшинство недовольных и агрессивно настроенных женщин, борющихся за равные права с мужчинами, навязали право голоса равнодушному большинству своего пола. Но на этом, увы, их достижения и закончились. Помимо сексуального оправдания женщины мало что могли внести в решение мировых проблем и, по сути, не внесли ничего.

Исследования в области социальной психологии все еще только начинают раскрывать неясные процессы, благодаря которым вера в «демократию» стала на целое столетие господствующим убеждением практически всей Америки и большей части Европы. Нередко даже в поведении и речах тех, кого в ту эпоху называли Мыслителями, чувствовалась глубокая внутренняя неискренность. В глубине души такой «Мыслитель» боялся суровой реальности. Он инстинктивно приспосабливал свою ересь к непреодолимым предрассудкам. Основной концепцией демократии являлась какая-то далекая от мировых столиц, примитивная маленькая республика, где все люди управляют делами кантона на народном собрании путем честных речей и всеобщего одобрения. Все практически равны по богатству и власти. Все демократии Старого Света, вплоть до Римской республики и включая ее, управлялись, по крайней мере чисто теоретически, такими собраниями всех граждан. Люди, по их представлениям, только и делали, что смотрели, слушали, говорили, и за этим якобы следовала Всеобщая Мудрость.

Этот извращенный идеал распространился на большие общины Нового Света, пришедшие на смену феодальному порядку. Сопряженные с попыткой достичь идеала явные трудности и даже абсурдные явления привели к мистицизму в народе, который посчитал себя сувереном общины. Мистическая интерпретация принималась безо всякой оглядки на последствия под сильнейшим страхом, что тирания, ограничения и привилегии могут вернуться.

«Любой ценой мы не должны допустить, чтобы старые неравенства вернулись!» – говорили авантюристы нарождающегося капиталистического века.

Убежав от одного подчинения, люди поспешили к другому.

Изложенную Жан-Жаком Руссо доктрину естественной добродетели человека сочли чрезвычайно полезной и эффективной. Простой человек, когда его не обманывает священник или король, всегда, и абсолютно, прав. В результате Простолюдин сделался поистине мистическим существом, по сути, Богом, чей алтарь был суетой, а оракул – урной для голосования. Этот Бог Эпохи европейского господства двигался медленно и неуклюже. Мельничные жернова демократии крутились еле-еле, но люди пребывали в уверенности, что делают дело с максимальной точностью. Между тем все это движение нужно было постоянно как-то раскручивать и подогревать.

«Вы можете обманывать какое-то количество людей все время, – как-то заметил Авраам Линкольн, – или всех людей иногда, но не сможете обманывать всех и всегда».

То есть для таких важных целей, как развязывание войны или эксплуатация экономической ситуации, степень человеческой глупости следовало доводить до зашкаливающих пределов.

Это запоздалое и неизбежное божество оказалось теперь слишком тугодумным для решения насущных политических и экономических загадок, связанных с разорением и смертью, которые надвинулись на человечество в начале ХХ века. Опыт тщетных конференций по разоружению и экономических конференций 1932 и 1933 годов, массовое сопротивление в каждом законодательном органе любой внешнеполитической инициативе, кроме своей собственной, глубочайший эгоизм в урегулировании международных дел, неспособность всего мира установить какое-либо единодушие в действиях перед лицом надвигающегося экономического хаоса выявили окончательное банкротство парламентской демократии.

Неспособность номинальных мировых правителей избавиться от своей пожизненной привычки разговаривать со смутно представляемой толпой предвзятых избирателей, а также неистребимое отвращение власть предержащих к четким заявлениям сводили на нет все усилия по достижению реальных результатов. Правитель отшатывался от любого предложения, связанного с конкретными или обновленными действиями под предлогом того, что должностная функция является чисто представительной. За всем этим внимательный читатель угадает тревожное присутствие Избирателя – бедного беспозвоночного божества, которое легко поддается панике и патриотической чепухе, бросается подавлять новые радикальные меры, проявляет одновременно и недоверие, и бессилие, и нападает на тех решительных людей, кому в иных обстоятельствах могло бы довериться. Совершенно безответственная, корыстолюбивая и пристрастная пресса играла на низменных эмоциях, на которых так легко было играть, и не утруждала себя призывами ни к разуму, ни к совести.

Необразованный Избиратель не видел Избирателя, за которым можно пойти – искренних руководителей нигде не готовили. Вот чем объясняется полное бессилие всех этих кульминационных конференций что-либо изменить.

Всемирная экономическая конференция в Лондоне являлась, безусловно, наиболее значимой. Вооружение и разоружение – это поверхностные симптомы, но основополагающее значение имеет экономическая жизнь. Это лондонское собрание стало предметом сотен исследований наших глубокоуважаемых социальных психологов. Даже сегодня многие его противоречия потрясают нас до глубины души. Надо признать, что собравшиеся превосходно умели шевелить мозгами. Во всяком случае, не хуже наших современников. Выдвинутые на Конференции проекты были тщательно изучены Мортоном Кэнби. Любопытно, что ее участники, судя по оставшимся документам, прекрасно осознавали насущные потребности мирового сообщества, и все же из-за навязчивого парализующего давления со стороны массы избирателей и прессы, среди неисчислимых импульсов и мелких обид, наделенные полномочиями люди достигли высочайшего уровня бессмысленности, намного превосходящего напыщенные ошибки Версаля.

В первую очередь Лондонская конференция представляла собой попытку исправить огромные упущения более ранней встречи. Предполагалось немного дополнить благонамеренное лоскутное одеяло Вильсона умеренной корректировкой денежных и экономических проблем. Сам же Вильсон, вероятно, оказался либо слишком ограничен, чтобы их предвидеть, либо слишком слаб, чтобы избежать. Призрачные концепции какой-то расплывчатой денежной Лиги Наций в Беле, а также какого-то там Тарифного Совета и Ассамблеи проплывали в тумане первого заседания. История с ее склонностью к неточным повторениям сотворила на второй всемирной ассамблее одну из главных фигур, президента Соединенных Штатов, также принадлежащего к демократической партии и в соответствии с ее ритуалом ссылающегося на имя Томаса Джефферсона, как коммунисты ссылаются на Маркса, а мусульмане на Магомета. Это был второй Рузвельт. Он оставил после себя не столь яркое впечатление, как его предшественник, поскольку не так долго блистал на европейской сцене. В течение нескольких месяцев до и после избрания американским президентом и проведения Лондонской конференции в мире снова затеплилась надежда, что наконец-таки появился настоящий «Человек», взгляд которого на вещи будет простым и ясным, а говорить он будет прямо, не пускаясь в увиливания. Весь мир, казалось, поработили навязчивые идеи и дилетантизм, и Рузвельт виделся тем самым «Человеком», который способен освободить наш вид от оков. Но говорить прямо он не стал.

Черпая мудрость из личной неудачи Вильсона, он не приехал в Лондон и не стал подвергать себя и свои речи слишком пристальному изучению. Он предпочел иметь дело с постоянно сменяющими друг друга кризисами в Лондоне с борта своей яхты «Amberjack II» в гавани Нантакета. Общался с участниками Конфереции через уполномоченных посредников. В истории человечества «Amberjack II» стал почти таким же значимым кораблем, как и Корабль мира Генри Форда. Значимым в равной степени как в отношении намерений, так и несоответствий действительности.

По мере приближения Конференции люди всюду спрашивали об этом возможном новом лидере:

«Это ли Мессия, которого мы так долго искали, или следует поискать кого-то другого?»

Едва ли не в каждом европейском книжном магазине предлагалась недавно изданная книга высказываний Рузвельта под названием «Глядя вперед». То есть в какой-то степени имелась возможность оценить, с каким складом ума предстоит взаимодействовать. Между тем, чтение изрядно сбивало с толку беспокойные умы. Очевидно, этот человек был тверд, честен и весьма любезен. Об этом свидетельствовал портрет на обложке с ясными искренними глазами и крупным решительным лицом, но текст являлся стандартной политической пропагандой.