Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

призраку из будущего. Его присутствие ощущал почти каждый, хотя худшие фазы Эпохи разочарования еще только предстояло пережить. Еще должны были пройти через череду ужасных мук несколько поколений, прежде чем появится живая реальность нормальной политической жизни.

По словам Кэнби, призрак и не мог материализоваться, потому что не существовало никакого материала. Каждая крупная страна нащупывала пути к основам постоянно прогрессирующего мирового государства, но ни одна из них не достигала реализации даже частично и локально. Усилия Рузвельта № 2 по реконструкции Америки показались Кэнби особенно интересными. Президент четко осознавал необходимость снижения долга путем инфляции, но не мог контролировать рассеивание высвобожденной энергии на спекуляции. Ему приходилось взаимодействовать с людьми, воспитанными в традициях вечного покера, для которых торжество коварства стало второй натурой. Он просил (в том числе и путем скрытых угроз) проявлять более открытую готовность помочь. У него не было под рукой надлежащей гражданской службы, способной контролировать крупные общественные работы. Не существовало возможности одним махом превратить американских технических специалистов в честных служащих за заработную плату. Он пытался побудить спекулянтов отказаться от прибыли и организовать промышленность по альтруистическим принципам с помощью угроз социализации. Однако для того, чтобы их выполнить, следовало располагать соответствующим руководящим классом, которого просто не было. Второй Рузвельт не понимал ни британский, ни европейский менталитет. В этом новый американский президент был схож с Вильсоном. Это было взаимное непонимание, но манеры Рузвельта оказались слишком самодовольными и провокационными. Он принялся ворчать и браниться задолго до того, как закончилась Конференция. К 1935 году все указывали на своего рода контрастный параллелизм между Америкой и Россией. И та, и другая страна явно боролись за создание более научно организованного государства, и обе испытывали трудности в согласовании эффективности производства в общих интересах с политическим контролем. Техник и политик должны были каким-то образом свыкнуться друг с другом. Все великие диктатуры вынуждены были бороться с теми, кто наживался на ценовой разнице. Каждый диктатор исповедовал слабую надежду на космополитическое сотрудничество, но сосредотачивался при этом на установлении внутреннего процветания. То есть движение к общей цели осуществлялось с разных полюсов производственной эффективности и социальных предпосылок. Рузвельт отталкивался от демократического индивидуализма, а Сталин – от марксистского коммунизма. Британская система и другие страны, которые в каком-то смысле следовало бы назвать промежуточными, изо всех сил старались оставаться консервативными в хаосе финансового краха. В мире еще не существовало средства, способного синтезировать добрую волю.

Лондонская конференция не достигла такой драматической кульминации, как подписание Мирного договора в Версале. Мероприятие в британской столице привело к нулевому результату. Начавшись с наивысшей точки, оно неуклонно скатывалось куда-то вниз. Если Версаль породил чудовище, то Лондон – вообще ничего. Никогда еще столь многообещающее начало не разваливалось настолько сокрушительно.

В прессе того времени присутствовало множество намеков (см. «Ощущение катастрофы в 1930-е годы» Хэбрайта, краткое изложение цитат из серии «Исторические документы», 173–192) на то, что политическая и экономическая мораль попросту имитировались. Вместо политических деятелей Старого Света в Лондон можно было отправить кого угодно, и результат был бы тем же. Британский премьер, мистер Рамсей Макдональд, этот чудесный цветок профессиональной политики, обреченно обвел глазами участников Конференции. Казалось, он все еще питает какие-то надежды, что вот-вот какая-нибудь благоприятная случайность, возникнув волшебным образом из пустоты, спасет его и ему подобных от сурового приговора истории. Фотографы щелкали своими аппаратами, запечатлевая каждый жест, впоследствии тщательно изученный. И прекрасный голос с богатым акцентом тоже записывался. Секретари суетились, делегаты внимали с чопорной серьезностью. Казалось, что американцы разделяют точку зрения британского политика. Возможно, последняя сублимация демократического государственного управления действительно верила, что под благоприятным руководством Макдональда действует некое благоприятное заклинание. Он, должно быть, чувствовал это восприятие среди собравшихся. В противном случае не смог бы остаться на месте и продолжать свою речь. Заклинания творили его самого. Голосом и энергичными жестами он ненадолго развеял тьму. Вполне возможно, что он не верил в заклинания, но сейчас ему больше не во что было верить. За убеждение, что еще можно что-то поправить, он цеплялся до самого конца. В те минуты он все еще держался. Но вряд ли у него имелись силы пережить критику на протяжении следующих нескольких месяцев. Предстояли долгие бессонные ночи в осознании того, что личные заклинания оказались тщетными.

Всемирная экономическая конференция утратила свой блеск примерно через неделю или около того. Город, который так загорелся всяческими надеждами, теперь походил на военное кладбище. Он снова впал в депрессию. Мировой кризис не стал дожидаться окончания Конференции. Растянутый радужным предвкушением Лондон сжимался и сморщивался в предсмертном вопле отчаяния.

По словам Хэбрайта, к июлю 1933 года мыслящие люди заявляли следующее:

«Эти люди ничего для нас не делают. Точнее, они делают хуже, чем ничего. Они только усугубляют бедствие».

Другие, прозрев, возможно, даже неожиданно для самих себя, пошли еще дальше. Они вдруг начали задавать правильные вопросы:

«Почему историки, социологи и экономисты ничего нам не рассказывают? Чем объясняются постоянные неудачи политиков, если действуют они в демократических условиях? Неужели наши университеты вообще ничего не делают? Неужели о том, что сегодня происходит, нет никаких научных теорий? Нет никаких знаний? Неужели история ничего не знает о причинах сложившейся ситуации? И разве нет глубокого научного анализа тех социальных процессов, что ведут нас к погибели?»

Слишком занятые выставлением оценок по истории общественным и политическим наукам профессора не дали внятного ответа.

Еще до конца тридцатых годов всему миру стало ясно, что неотвратимо надвигается всемирная социальная катастрофа. Самое разумное, что оставалось сделать здравомыслящим людям, – это построить некий аналог Ноева ковчега и попытаться спасти все то, что пока еще подлежало спасению. Им предстояло сохранить остатки цивилизации с тем, чтобы начать все заново, когда иссякнет поток несчастий. Провидцы твердили об этом уже давно, но теперь одержимость спасением распространилась, как эпидемия. Это подготовило почву для движения Современного государства, на котором зиждется наш нынешний миропорядок. Однако в то время всеобщий пессимизм почти не смягчался реальной надеждой на выздоровление общества. Один писатель, которого цитирует Хэбрайт, сравнил человека с одомашненной обезьяной:

«Она обладает разумом и способностью подтаскивать соломенный матрас к огню, когда становится холодно, но не имеет ни ума, ни дальновидности, чтобы предотвратить пожар».

Краткое изложение Хэбрайтом финансовых операций по мере того, как нарастало ощущение приближающейся катастрофы, полностью оправдывает этот мрачный образ.

В указанное десятилетие уверенность в том, что парламентская демократия подошла к концу, распространилась повсеместно. Между колебаниями в международных делах после Версаля и войнами 40-х годов люди непрерывно обсуждали и размышляли, какую форму правления принять. Теперь эти усилия приобретали новую актуальность. Думы о смене правительств и чиновников приобрели форму истерии.

Возникшая тяга к решительным действиям привела к грубым результатам. По послевоенной Европе, от Польши до Испании, прокатилась волна кричаще безвкусных «диктатур». По большей части эти политические авантюры копировали воззвания маленьких южноамериканских республик. Случайные и непоследовательные примеры вряд ли достойны того, чтобы сегодня их пристально изучать. Но затем последовало всемирное развитие директивных или, по меньшей мере, кажущихся директивными политических ассоциаций, которые очень ясно предвосхитили организацию Современного государственного братства, на котором покоится наш нынешний мировой порядок.

Фашистская диктатура Муссолини в Италии подразумевала под собой нечто более прочное, чем большинство других замен парламентских методов. Она возникла не как личная узурпация, а как организующее выражение с собственной целью и своего рода доктриной. Интеллектуальное содержание фашизма представлялось ограниченным, националистическим и романтическим. Его методы, особенно на начальной стадии, являлись грубыми и жестокими; но, по крайней мере, он настаивал на дисциплине и государственной службе для своих приверженцев. Он появился как противодействие хаотичному трудовому коммунизму, но его поддержка все еще существующих монархии и Церкви отличалась значительной смелостью в обращении с образованием и частной собственностью на благо общества. В самом деле, фашизм не являлся слишком уж плохим течением. По большому счету он не был