Дневник времён заразы - Яцек Пекара

— О, вот-вот, очень хорошо, — обрадовался он, совершенно не заметив изящной иронии, заключённой в моих словах.

Он снова осушил кружку тремя длинными глотками, глубоко вздохнул и начал:

— Представьте себе этих моих малюсеньких чертенят, резвящихся вокруг нас. — Он замахал руками. — Везде, везде, везде. От них повсюду просто кишмя кишит. Один на другом сидит. Представляете себе?

Поскольку он выжидающе уставился на меня, я кивнул.

— А теперь представьте себе ещё, что эти малюсенькие чертенята делятся на племена, как люди — на народы. Для лучшего понимания вообразите, что каждый из этих чертенят одет в штанишки разного цвета и держит флажок с цветами своего клана.

— Вы многого требуете от моего воображения, но будь по-вашему, — констатировал я. — Тем не менее, ежели вы намерены в учёном труде рассказывать о чертенятах в цветных штанишках, то ваше будущее в мире большой науки видится мне в чёрном цвете.

Он яростно замахал руками.

— Метр Маддердин, примите во внимание, я ведь предупреждал, что прибегну к аллегориям и метафорам.

— Ну хорошо, продолжайте, — снисходительно позволил я.

Он с минуту разглядывал меня внимательно и с подозрением, словно ожидая увидеть на моём лице усмешку или сомнение, но я спокойно ждал. И тогда он заговорил снова.

— А теперь вообразите, что одно из племён состоит из чертенят исключительно подлых, злобных и сильных, которые способны умертвить свою жертву. А в другом живут чертенята слабые, годные разве что легонько подтолкнуть человека, ибо на большее их не хватает.

— Это как и везде в мире: есть великие злодеи, а есть мелкие, — заключил я.

— Вот именно! — Он снова хлопнул в ладоши. — Но вообразите дальше, что если слабые чертенята из одного племени обсядут какого-нибудь человека, то тогда — внимание! — могучие чертенята будут этого человека обходить стороной! А почему? А потому, что подумают, что раз какой-то клан уже занял это место, то и нечего, видно, силы тратить.

— Хм-м… И что дальше?

— Слабые чертенята человека потолкают, потолкают, да и уйдут, но знамёна, водружённые ими в знак триумфа, останутся прекрасно видны. И какой из этого следует вывод?

— Действительно. Какой?

— А такой, что… — он ткнул в мою сторону указательным пальцем, словно собираясь пронзить меня им насквозь. — Туда, где появились слабые чертенята, уже никогда или, по крайней мере, очень долго не появятся чертенята могучие, те, что способны человека убить.

— Ну хорошо, и что дальше?

— Неужто не понимаете? — Он широко раскрыл глаза. — Так вот, если мы напустим на человека слабых чертенят, они поселятся в его теле, хоть и не слишком ему досаждая, но зато защищая его от вторжения могучих чертенят — тех, что могли бы этому человеку по-настоящему навредить!

Я помолчал с минуту.

— Стало быть, вы хотите натравить на людей чертей, чтобы те расселись в их телах, как у себя дома? — наконец заметил я холодным тоном. — Не советую вам упоминать об этом ни публично, ни просто вслух.

— Мечом Господним! — воскликнул он, на сей раз почти в отчаянии. — Забудьте о чертенятах!

— То есть мы вернёмся к моему предложению о змеях, отвергнув вашу идею, связанную с сатанинскими или демоническими сущностями?

Он глубоко вздохнул.

— Какая разница, — произнёс он с покорностью.

— Нет, господин Баум, разница есть, и я сейчас вам объясню почему. Рассказывая о чертенятах в цветных штанишках и с флажками в руках, вне зависимости от того, могучие они или слабенькие, вы вызовете лишь смех. Но говоря о том, что следует спровоцировать попадание этих чертенят в тела невинных людей, вы вызовете изумление, отвращение и гнев. И не только у учёных всего мира, но прежде всего у людей Церкви.

— Но ведь эти чертенята — это лишь… — начал он угасшим тоном.

— Знаю, господин Баум: метафора и аллегория, — прервал я его усталым голосом. — Посему даю вам добрый совет: если хотите использовать аллегории или метафоры, то используйте такие, которые не навлекут на вас интерес Святого Официума. Придерживайтесь либо моей концепции невидимых змей, либо придумайте что-то столь же невинное. Что-то из мира природы, а не из мира демонологии.

Он пожал плечами.

— Да ведь это одно и то же, — сказал он. — На самом деле речь не о змеях и не о чертях, а лишь о созданиях, для которых у нас нет названия, ибо доселе мы их никогда не видели.

Затем он почесал подбородок, сильно потянул себя сперва за один ус, потом за другой, и я видел, что он явно очень глубоко над чем-то размышляет.

— Знаете, сравнение со змеями будет даже удачнее, чем я думал, — заключил он. — Слыхали ли вы, что человек, постоянно подвергающийся укусам змей, в конце концов приобретает такую стойкость, что со временем даже самый страшный яд становится для него безвреднее комариного укуса?

Я кивнул.

— Если не ошибаюсь, Геродот писал об африканском племени, у которого в обычае класть в колыбель к младенцу маленького скорпиона, — задумчиво произнёс я. — Если малыш переживёт укус, это значит, что, став взрослым, он справится и со смертельным ядом взрослой особи.

— Ну конечно же! — громко хлопнул в ладоши Баум. — Очень может быть. Мне бы следовало проверить эту концепцию на опыте.

— С добровольцами могут возникнуть трудности, — заметил я.

— Вероятно, так. Но в своей работе я могу на это сослаться. Ведь лучше отравить человека слабым ядом, чтобы он приобрёл невосприимчивость к яду сильному. Разве не так?

— Верно, — сказал я, довольный, что мы наконец сошлись в форме описания явления. — Хотя я бы не использовал слово «отравить», а, например, слово «обработать». Звучит несколько более ободряюще.

Он кивнул и вздохнул.

— Справедливо. Увы, подобные тонкости, касающиеся той или иной грамматической формы, ускользают от моего внимания, — с раскаянием признался он.

— Ну хорошо, — сказал я. — Стало быть, теория у вас есть, вы знаете, что писать в учёном труде, пора готовить бумагу, перо и чернила да приниматься за усердную работу.

Он снова посмотрел на меня с изумлением на лице.

— Вы не понимаете, мастер Маддердин?

— Мне определённо будет легче понять, чего я не понимаю, если вы объясните мне, чего конкретно, по-вашему, я не понимаю, — мягко предложил я.

— Дело вовсе не в моём труде! — воскликнул он. — Дело вовсе не в моей работе, которую я, разумеется, напишу в надлежащее время и посвящу самому императору. — Он улыбнулся и залился кирпичным румянцем, а я уже представил, как он, прикусив язык, при свете свечи выводит на титульном листе строку: Светлейшему и могущественнейшему Государю, сиречь…

— Так в чём же дело? — прервал я и своё, и, вероятно, его