Дневник времён заразы - Яцек Пекара

— Благодаря вашему подчиненному, — я движением головы указал на стражника, — я наткнулся на женоубийцу. А что с ним делать дальше — это уже ваше дело, а потом и суда.

— Я не женоубийца, клянусь мечом Господним! — застонал хозяин, но стражник влепил ему ладонью по уху, и тот тут же умолк.

— Женоубийца, — повторил офицер, а потом снова тряхнул головой и тут же зашипел от боли, потому что, видно, его похмельная черепушка не желала сносить подобного обращения. — А из чего вы это заключаете, если позволено будет узнать?

— Из перерезанного горла его жены, — ответил я.

— Это она сделала, она сама! Она не могла больше выносить кашель! — закричал убийца. — Вы сами знаете, каково сейчас в нашем городе, как люди неимоверно страдают!

Офицер почесал в затылке и посмотрел в его сторону.

— Это уж дознователь с вами выяснит, — решил он. — Ну ладно, забираем его в темницу.

Он приблизился на шаг к плачущему теперь мужчине, который, рыдая, размазывал слезы по щекам.

— Не пытайся буянить или бежать, — предостерег он. — Потому что я сегодня в скверном настроении. В застенки ты пойдешь в любом случае, но от тебя зависит, окажешься ли ты там в целости и сохранности.

Это были как раз весьма разумные слова, и действительно, это предостережение могло избавить всех от многих хлопот, а арестованного — от многих неприятностей.

Дальше все пошло так, как и должно было пойти, и убийца вместе со стражниками спустились к выходу из дома. Гайгер еще обратился к моему стражнику.

— Останься здесь, малый, и карауль, — приказал он. — Кто-то должен прийти за телом. — Затем он погрозил ему пальцем. — И чтобы дом никто не разворовал, пока нас не будет.

Гайгеру, разумеется, было не до сохранности имущества горожанина, который и так уже был лишь живым, ходячим, а в данный момент жалобно плачущим трупом. Дело было в том, что он, вероятно, сам положил глаз на какую-нибудь утварь из дома убийцы, а если бы не оставил никого на страже, соседи растащили бы все, прежде чем он успел бы вернуться. Так вышло, что мы снова остались вдвоем.

— Ты хорошо справился, парень, — похвалил я его. — Если бы не ты, то кто знает, не ушел ли бы убийца от наказания.

— Да как же так можно? — вздохнул он. — Собственную жену…

Я улыбнулся уголком губ.

— Подрастешь — поймешь, — молвил я. — Меня, однако, всегда удивляет, почему люди порой бывают такими идиотами, что им даже не хочется соблюсти приличия, когда они совершают преступление? Что, казалось бы, они даже не повторили вслух оправданий, которые собираются использовать. Ибо если бы они это сделали, то, пожалуй, даже они сами, несмотря на умственную тупость, поняли бы, насколько у них нет шансов кого-либо убедить своими лживыми речами. — Я пожал плечами.

Этот монолог я произнес скорее для себя самого, чем для него, но парень усердно закивал головой.

— Ах, господин инквизитор, — произнес он с благоговейным почтением, — как бы я хотел быть таким, как вы. — Он сложил молитвенно ладони. — Но что делать? — Теперь он вздохнул и беспомощно развел руками, а лицо его омрачилось печалью. — Может, я и глуп, но не настолько, чтобы не понимать, что я слишком глуп для инквизитора, и что порог этот для меня слишком высок.

Это было довольно ловко сказано, и видно было, что ум стражника, может, и не мчался, словно сани по льду, но и не вяз, как телега в болоте. Я похлопал его кончиками пальцев по плечу.

— Господу Богу и Святому Официуму можно служить не только будучи служителем Инквизиции, — объяснил я. — Бог в своей мудрости избирает для нас, людей, множество путей, на которых мы можем Ему достойно послужить. Я уверен, что и для тебя будет избрана верная стезя.

Он посмотрел на меня с явной благодарностью во взгляде.

— Вы и вправду так думаете? Что я на что-нибудь сгожусь?

Я слегка улыбнулся.

— Лишь Бог видит и знает будущее, — ответил я. — Но, видя твое искреннее рвение послужить, быть может, в своей милости Он откроет пред тобой путь, дабы ты мог с пользой для всех достичь того, о чем мечтаешь.

* * *

У Инквизиториума, разумеется, были свои осведомители. Одни получали плату, другие были повязаны страхом, третьи же помогали нам из искреннего рвения выслужиться перед столь могущественной организацией, какую мы представляли. Иные же, как я полагаю, охотно с нами беседовали, ибо просто желали, чтобы кто-то их внимательно выслушал. Они не хотели ни денег, ни услуг, а лишь выпить стаканчик вина да поболтать. А может, кто знает, они надеялись, что такое знакомство когда-нибудь им зачтется, и, случись что, инквизитор воскликнет: «Эй, эй, оставьте его в покое, это мой знакомец, мы не раз с ним беседовали». Если они и впрямь так полагали, то совершали ошибку в расчетах, ибо инквизиторов учили обращаться одинаково как с чужими, так и с друзьями, как с богатыми, так и с бедными, как с женщинами, так и с мужчинами. Можно сказать, что в нашем полном неравенства мире мы должны были быть теми, кто относится ко всем людям как к равным. Ибо так уж повелось под инквизиторским солнцем, что на костре всякий сгорал одинаково: бедный и богатый, старый и молодой, женщина и мужчина, сторонник популяров и союзник оптиматов. Перед мощью очищающего огня каждый оставался лишь тем, чем был от рождения: грешником. Так что, как я уже упоминал, расчет на знакомство с инквизитором был ненадежным вложением, хотя, не будем себя обманывать, мои дорогие, инквизиторы были всего лишь людьми, со всеми пороками и добродетелями нашего рода. Посему, разумеется, случалось, что некоторые из нас на ближних, им милых и знакомых, взирали более благосклонно, иные же, в свою очередь, благосклоннее смотрели на богачей с тугим кошельком, особенно когда те сочетали состоятельность с искренним рвением поделиться его тяжестью.

Но вернемся в корчму. Мужчина, что подсел ко мне и Людвигу, был средних лет, среднего роста и одет средне зажиточно. Словом, выглядел он как обычный горожанин, что живет спокойно и умрет столь же спокойно, и что вскоре после его смерти даже близкие знакомые с трудом вспомнят, кем он был и чем занимался.

— Что там слышно в народе нашем? — дружелюбно спросил я и наполнил его кружку вином до краев. — О чем нынче больше и охотнее всего болтают?

— О чем же еще, как не о кашлюхе? — Он пожал плечами.