Дневник времён заразы - Яцек Пекара

— Не знаю, почему Официум до сих пор не покончил с этим безумием, — с горечью произнес Людвиг, словно читая мои мысли.

— Видно, епископ хорошо подготовился к баталии и хорошо себя обезопасил, — ответил я.

Шён покачал головой и тяжело вздохнул.

— Так или иначе, сетования нам не помогут, верно? Мы остались с этим бардаком одни и должны справиться сами.

— С Божьей помощью так и будет, — произнес я твердым голосом и похлопал моего товарища по плечу. — Я убежден, что даже если нас оставили начальники, то не оставил нас Бог. — Я широко улыбнулся. — А нужно ли нам что-либо еще для победы?

— И как же мы поможем Богу? — спросил он.

— Пока что распустите слухи, что Касси приказал замучить Цолля до смерти, поскольку Цолль не желал лжесвидетельствовать против других горожан, — решил я.

— Да, это пригодится, — кивнул Людвиг, а затем добавил: — Вообще, сегодня приходят одни лишь дурные вести для города и горожан.

— А что еще стряслось?

— Умерла Регина Кесслер, — объяснил он, вздохнул и перекрестился. — Упокой, Господи, ее душу, ибо это была добрая женщина.

— Регина Кесслер — это та набожная жена ратмана Кесслера, не так ли?

— Она самая, — подтвердил Шён.

— Кашлюха?

— Боже упаси, — покачал головой Людвиг, а потом, подумав, добавил: — Хотя, может, и лучше была бы кашлюха, чем смерть от руки человеческой.

— Ее убили? — удивился я, ибо знал, что Регина Кесслер пользуется большим уважением у простонародья, поскольку была не только очень богата, но и необычайно щедра и, насколько я знал, проявляла к бедным и несчастным людям истинную, а не показную заботу.

— Она была со служанкой в суконных рядах, там ее кто-то толкнул, слово за слово, завязалась ссора. — Людвиг пожал плечами. — Знаешь, в эту жару люди сходят с ума по любому поводу. Ну а потом тот мужчина ее толкнул, — продолжал он рассказ. — А она упала и ударилась головой об угол стены. Даже не пикнула. Сразу… — он махнул рукой, — конец.

Я мгновение молчал.

— Кем был этот человек?

— А черт его знает. Из того, что мне говорили, он в страхе убежал, как только Кесслер упала. Я даже подозреваю, он и не понял, что убил ее.

— Вероятно, нет, — согласился я с ним, а затем снова ненадолго умолк.

— Ты и Генрих скажете своим людям в городе, что Регину Кесслер убил солдат Касси. Пусть разнесут эту весть всем соседям и знакомым.

Людвиг улыбнулся одними уголками губ и кивнул.

— И что он сделал это, дабы запугать горожан, чтобы они были еще более покорны его планам, — добавил я. — А также потому, что ему рассказывали о доброте и благочестии Кесслер, а он из зависти не мог этого вынести.

Людвиг поднял указательный палец.

— Хорошо! — похвалил он. — Пусть зло будет злом во всех своих проявлениях…

— Надеюсь, этот рассказ поднимется в городе, словно волна. — На этот раз улыбнулся и я.

— А если из этой волны родится шторм? — уже серьезно спросил Людвиг.

Это были не беспочвенные опасения, ибо история не раз и не сто раз показывала, что чернь, под которую долгое время подкладывали огонь, способна взорваться именно из-за того, что арестовали или убили кого-то, кого простолюдины ценили и любили.

— Ничего, — сказал я. — Рискнем, ибо такой случай нам больше не представится.

Затем я мгновение молчал, пока наконец снова не поднял взгляд на Людвига.

— Уровень реки сильно упал, правда?

— Как и всегда в засуху. — Он пожал плечами. — Нечему удивляться…

— Так распустите заодно слух, что на высоте Обезьяньего Дворца, в иле, обнажившемся на отступившем берегу реки, нашли двух мертвых молодых девушек. Обе были жестоко искусаны, а следы указывают на то, что это были человеческие зубы.

Шон присвистнул.

— Так и сделаем, если желаешь.

— Перед смертью их, разумеется, обесчестили, — добавил я. — Двух девственниц, таких юных, что они едва в этом году вышли из детских лет. Мать одной из них повесилась от отчаяния, когда увидела тело дочери…

— Уверяю тебя, город будет рыдать горькими слезами по этим бедным девушкам, хотя их никогда и не существовало, — с улыбкой пообещал Людвиг.

Мы оба ведь прекрасно помнили, что правдивые сведения о том, что архидьякон не только любит женщин, но и любит слишком сильно кусать их во время любовных утех, уже и раньше повторялись в городе.

— Дискредитируйте противника, подрывайте его доброе имя и в подходящий момент бросьте его на растерзание презрению соотечественников, — с улыбкой произнес я, цитируя какое-то известное мне произведение, автор и название которого, однако, ускользнули из моей памяти.

— Весьма справедливо, — скривив губы, отозвался Шон. — Именно так и следует поступать.

* * *

Со смерти ратмана Цолля минуло два дня, и пока что в деле дальнейших процессов не происходило ничего, что могло бы меня заинтересовать. Я подозревал, что арестованных девок обучают новым показаниям, и был в ярости, что тонги не выполнили моего приказа и не убили этих женщин. Что ж, возможно, устранение Цолля и было шагом логичным и правильным с точки зрения интересов города, но ведь избавление от потаскух, которые тут же выберут себе очередную жертву (или, скорее, эта жертва будет им выбрана и подсказана людьми архидьякона), было бы действием во всех отношениях более полезным.

То, что Касси пока замолчал, разумеется, не означало, что мы могли сидеть сложа руки. Мы принимали донесения, отдавали распоряжения, а также патрулировали улицы, выискивая не столько очаги ереси, сколько просто места и людей, которые могли бы нанести вред городу, как это едва не случилось в случае трагически погибшего и незабвенного каноника Шпайхеля. Сказать, что бродяжничество по закоулкам этой хлебной печи (а может, даже и доменной!), каковой был Вейльбург, доставляло мне удовольствие, было бы, конечно, грубой и бесстыдной ложью. Я просто старался не показывать всем вокруг, сколь великую неприятность доставляет мне необходимость покидать наш дом.

Во время одной из таких прогулок по городу со мной приключилась история отчасти жалкая, отчасти трагическая, а отчасти даже забавная, о которой, пожалуй, стоит упомянуть, дабы показать, как далеко заходили глупость и безумие. Впрочем, всегда ли люди были такими тупицами, или же это жара и эпидемия разожгли их тупоумие, словно сухую труху, брошенную в огонь, — сказать по совести, трудно. Как бы то ни было, все дело началось с того, что, направляясь к аптеке Баума, я вдруг услышал зычный голос.

— Господин инквизитор!

Я обернулся. Я увидел, что меня зовет городской стражник, которого я знал в лицо. Это был юноша огромного роста и, как указывало не слишком сообразительное выражение лица, скорее